Евгений Кулькин - Мания. Книга вторая. Мафия

И тут он заплакал. Натурально, даже почти навзрыд.

– Милая Аля! – вскричал. – Пойдем, я сейчас же сдамся в милицию. И все расскажу о себе сам. Я действительно преступник. И все мои дружки – тоже. Но я – люблю тебя. Я жить без тебя не могу!

– А почему тогда ушел? – холодно вопросила она.

– Потому что мне приказали!

Он вытер артистические слезы и вдруг решительно произнес:

– Как мне все это надоело! Пойдем, сдамся!

– Кому? – поинтересовалась она с некоторой степенью осторожности.

– В милицию! – воскликнул он. – Все расскажу и – будь что будет!

Алевтина молчала.

– Только дай мне слово, – обреченно начал он, – ежели дадут срок, то ты меня обязательно дождешься.

Она бросила себя в паутину раздумий.

И в этот самый момент поравнялись с милицией.

– Ну я пошел, – сказал он.

И на самом деле забрел в отделение, где дежурил вот этот самый капитан, и сказал ему:

– Бабу одну охмуряю, ну чернуху ей кинул, что зэк и так далее. Думаю, ежели поверит и простит, то это как раз то, что мне надо.

Капитан Бленушов понимающе улыбнулся.

И тут в дежурку влетела Алевтина.

– Вы ему не верьте! – закричала. – Это он все придумал!

И чуть не волоком вытащила Банкира из милиции.

– Чего ты удумал! – сказала уже на улице. – Давай лучше сами разберемся.

Он кивнул.

– И у меня предложение есть, – сказал.

– Какое?

– Немедленно уехать отсюда как можно дальше.

Алевтина опять погрузилась в туман раздумий.

– Только у меня с завтрашнего дня, – сказал он, – командировка.

– Когда приедешь, – согласилась Алевтина, – тогда и поговорим.

Все остальное было обставлено в лучшем виде. Почти в тот же час – на взбесившейся машине – он уехал, чтобы к вечеру того же дня быть у лабуха.

А по поздней поре к ней пришли.

– Кто? – спросила она.

– Да я, кто же еще? – послышался всегдашний голос Чемоданова.

Но его с этими троими не было. А вот голос – присутствовал. Записанный на магнитофоне.

Уже по приезде, но еще до того, как его поволокли к следователю, он побывал на могиле Алевтины и сказал те же, что и теперь, слова:

– Жила бы себе, дура!

А капитана тем временем все не было. Хотя еще ему один раз пересек путь Филька-дурачок.

Именно по нему Банкир должен был определить, что в аллее, где они собрались встретиться, чисто.

С вислой вершинки грушины каркнула ворона. Откуда-то нанесло молодым дымком недавно затеянного костерка.

Банкир не любил встреч в уединенных местах. Хотя и знал, что мрачные беседы должны происходить именно там. К какому-либо дому торить тропу, чтобы там провести разборку, почти самоубийство.

Но сейчас Максима по-настоящему занимало: что же такое хотел сообщить Бленушов и почему опаздывал?

Прошел почти что час с того, условленного капитаном времени, а он так и не появился. И Банкир, коротко оглянувшись, медленно побрел к шоссе, где, по его расчетам, должна быть автобусная остановка.

Толпу народа и утычки машин любопытных увидел еще издали. Но даже отдаленно не связал это происшествие со своим пребыванием в Лапшин-саду.

Потому попервам даже не хотел глядеть, кого это, щелкнувшего хавальником, пригвоздило к дороге. Пока одна взволнованная женщина, главная, как она считала, свидетельница, не произнесла, повторяя, видимо, уже в который раз:

– Он вышел вот из той, – показала она на противоположную обочину, – легковушки. И вот тут встал, ожидая, когда проедут машины по встречной полосе.

От волнения она поперхнулась и, прокашлявшись, продолжила:

– И вот небольшой такой грузовичок ехал себе во втором ряду, потом как вильнет в его сторону, подцепил его крылом или чем-то там еще.

– И не остановился? – наивно спросила та баба, которой свидетельница все это рассказывала.

– Мало того, – заволновалась та. – Я точно видела, что за рулем сидел милиционер.

– А этот, кого сбили, тоже, видать, ихний офицер.

И тут Банкир ринулся к лежащему. Чуть подшевелил, чтобы рассмотреть лицо.

Погибшим был капитан Бленушов.

Подошел автобус. Банкир вплеснулся в него и тоже, как и все остальные, припал к окну. Теперь он смотрел на «жигуленок» капитана. И сразу зароилось в голове несколько вопросов, и главный из них был такой: «Зачем он оставил машину на дороге? Почему не въехал в сад? Почему был в форме?»

Мысли о том, кто его убил, у него не было. Потому как это он почти точно знал.

Кому-то очень не хотелось, чтобы такая встреча состоялась. Хорошо, если это какой-то внутренний конфликт. А если во все это вмешалась некая третья сторона, у которой есть свобода на власть?

Куимов не заметил, как на горизонте вскучились облака. Только что было совершенно чистое небо, и вот ему навстречу как бы кто гонит отару овец. А непогодь портила все его, хотя не очень обширные планы. Ибо он считал, что если где-то душа отдыхает от суеты и каверзы, так это в Александровке, приписанном к речке Иловле селе, имеющем по нонешним временам роскошество – и до самой околицы асфальт, и железную дорогу с персональной станцией, прозванной, однако, по имени соседнего села Солодчей, и не успевшую сдаться на милость людской неуемности уютненькую с лесными опушками и мелководными речными плесиками пойму.

В Александровке у Куимовых дом. Собственный, в центре села. Добротный. Но вот жить в нем удается весьма и весьма редко. И отчасти от того, что библейская простота быта, которая исповедуется там, как-то уже не устраивает, что ли. Даже для Геннадия, вроде бы привыкшего к мысли, что земля – это часть религии и чем ниже ты ей кланяешься, тем она больше дает тебе благ. Что отношение с миром должно быть через любовь к нашей исконной кормилице.

Но духовный мир и душевный покой, подчерпнутый там, как бы являют собой последнюю утопию века. Вот, мол, уеду туда, где нет каверз и живут только одни праведники. И посвящу себя свободе искать и находить. И трагедия духа тихо сгинет сама по себе, как стихийная история растворится в прошлом, и будешь верить только лишь в свою правду.

Но, как это ни прискорбно, жизнь лишена выбора драмы. И бытие приобретает фанатическое обличие там, в городе, в этом людском муравейнике, где глобальные явления, пластуясь, творят решающие конфликты и критерии. Гениальные фантазии, освободившие греховный мир от высокой трагедии, как бы говорят, что жизнь – это прелюдия последней идеологии века и ее культурная характеристика определяется степенью засоренности души, а похороны – это предисловие к забвению. Недаром в свое время Василий Розанов сказал: «Раскольники – это последние верующие на земле».

Был как-то у Куимова один знакомый по фамилии Ледяков. Так вот, этот Савелий Ледяков, легкий человек во всех отношениях, привез с Севера, где обретался многие годы, такую байку. Была там у них какая-то то ли секта, то ли простое сообщество однодумцев, которое отличалось веротерпимостью и скромностью, теряющему предел. Они везде ходили только пешком, причем при этом распевали самими придуманные псалмы, не понимали сути национального государства, потому как считали, что кровавые конфликты возникают только на этой почве. А когда тебе будет неведомо, кто ты, то и не поволокет отстаивать свою якобы поруганную историческую правоту.