Евгений Кулькин - Мания. Книга вторая. Мафия

Люди эти не фотографировались, не позволяли снимать себя на видеопленку. И даже не хотели, чтобы о них писали.

И вот у них было такое предназначение: сообщество это должно было исчезнуть в двадцать первом веке.

То есть дальнейшие браки и разведение детей воспрещались. Вот доживут те, которые сейчас наличествуют, и – все. И никаких потомков.

Так вот эти самые люди придумали довольно любопытную идеологию для женщин. Когда одну красавицу Савелий спросил, почему она не выходит замуж, когда вокруг полторы тысячи неженатых мужчин, она ответила просто: «Боюсь испытать одиночество».

И вот что-то подобное стал испытывать последнее время Куимов, живя среди множества друзей и знакомых и по роду своей деятельности общаясь с таким количеством людей, что, кажется, только это способно обессилить душу.

Его уже не манило возвращение к истокам, не мугутила душу мучительная неопределенность. Ибо ему было ведомо, что психологический источник всех утешающих догм находится в собственной душе. И нечего взывать остановить время или обновить духовный опыт. Разрушение ткани бытия кроется в социальной утопии, в том разделении сфер, в котором не тяжелый момент рождает парадоксальное состояние, а вечные перемены, к которым так охоч человек.

Но предполагаемые темы его размышлений порой достигали стратегической высоты, когда хотелось осознать роль России в мире, уже пережившей экономические атаки и борьбу за свои интересы. Когда полная власть духа возвысится над тем, что мелкостно, а значит, и пакостно делится на несколько слоев. И в той среде, что его окружает, не отторгается только просветительство и искусство.

Рекламные лозунги вряд ли поднимут дух нации. Скорее, наоборот. Но именно они сейчас порождают растущую озабоченность всякого, кто хоть сколько-то сбросил с себя погромное настроение.

Мечтания и тоска – вот что сейчас имеет силу национального социального действия. Все другое отвергается как относительная слабость. Не имеют признания и полузапреты-полуразрешения, которые как бы витают в воздухе, но – из-за отсутствия активности, не стали знаменем демократии.

Геннадий помнит периоды и просвященной диктатуры, и культурного наступления, и самовласть неразумного этического характера. Равно как неоднократную попытку наведения порядка. Где много неприятного приносила чисто военная истерика.

Много неприятного шло и с другой стороны, где реально возможное тоже не принималось в расчет, где одновременно с неразумным авторитаризмом, любимым в российских условиях, пыталась главенствовать не подвергающаяся сомнению власть толпы.

Выявленным вопросом всезнайства теории, что начало демократии – это нормозадающий продукт распада всего предыдущего, явились два довольно спорных соображения. Первое, что попустительская мера, допускающая градации в предпочтениях, является не более чем рекламой нового образа жизни. Второй же довод был круче и злее. Он предполагал не подвергать сомнению то, что благополучно, хоть и пережив кровавость и прочие утеснения, прошло. Поэтому надо начинать с того, что по привычке будет восприниматься в штыки. Использовать жесточайший контроль и обоснованное доверие. Тогда – без сбоев и прочего всего, что ей сопутствовало всю жизнь, – заработает экономика. Состоится разумный раздел рынка, и – так уж устроено общество – оно скоро забудет примененный к нему опыт гильотины.

А тем временем тучи, что было взглыбились впереди, неожиданно разредились, и этой полупрозрачностью, как сетью или неводом, захватили значительную часть иловлинской поймы, и Геннадий неожиданно понял, что это же опустился на землю гибельный – без дождя – град.

И так уж случилось, что туча выградилась над самой Александровкой, обшмаляла, какую была, завязь садов, шрапнельно попросекала уже выкохавшиеся в ту пору лопухи и стозвонно оттараторила над единственной железной кровлей, под которой разместились сразу три требных заведения: сельсовет, правление колхоза и медпункт. Правда, в медпункте, на той стороне, что была обращена к пришествию тучи, град повыбил еще и стекла в окнах.

Словом, урон был учинен хотя и небольшой, но значительный с той точки понимания, что стекла сейчас не сыскать, яблок ребятишкам не видать; насчет же лопухов никто не стал сокрушаться – чтобы их совсем какая-либо холера изничтожила; а вот от барабанов, кои учинил град по казенной крыше, душа еще долго пребывала в непонятном, будто скаковом азарте.

Геннадий загнал машину во двор, отметил, что одна градина попала в черепушку, что висела на колу, и расколола ее пополам. А может, это разгокали ее ребятишки, которые в отсутствие хозяев на правах оных обживают тут запретные в другое время углы.

Пришел подвыпивший сосед.

Он всегда бывает «под мухой» и потому иным, то есть трезвым, не воспринимался совсем.

– Скажи мне, Александрыч, – произнес он. – Тебе известно количество наших потерь в Афганистане?

– Нет, – сказал Куимов.

– А зря! В политических целях ты должен все это знать.

– А зачем? – спросилось само собой.

– Чтобы оправдать печальный парадокс.

Куимов понял, зачем припожаловал сосед.

– Сколько тебе надо? – спросил.

– На бутылку, – деловито ответил тот.

– А где ты это все берешь?

– У тети Груни.

– Она варит самогон?

– Нет, – гордовато сказал он, – фабричную водку выпускает. – И поспешил навязать спор: – Не веришь, да? Я сейчас принесу…

И, метнувшись в свой двор, вернулся с бутылкой, на наклейке которой значилось, что это особая водка, произведенная на московском заводе «Кристалл».

– Видал? И по вкусу мягче любой бормотухи.

– Ну а не боится эта Груня, что ее – того?..

– Ты такого министра Лагунина знаешь? – вдруг спросил сосед.

– Да вроде слышал, – ответил Геннадий.

– Так вот это ее родной брат. Улавливаешь, откуда ветер?

Ежели Славка Журба был простоватым алкашом, то другой сосед Артем Гржимайло являлся ему явной противоположностью.

Он совершенно не пил. В свободное от своего тайного бытия время – ибо никто не знал, чем он занимается целый день, – приходил в сельсовет и там начинал, как все говорили, «качать права».

– Для вас, что, – обращался он, к примеру, к председателю или секретарю Совета, – советские праздники не колышат?

– А что нынче за праздник? – спрашивал его.

– День Парижской коммуны! – восклицал он. И значительно добавлял: – С нее все началось.

– Что именно?

– Насаждение идей коммунизма во всем мире.

– Ну и чего же нам делать? – наивничали сельсоветские.

– Вывесить красные флаги и в клубе прочитать лекцию об этом событии.

– Так про ту революцию никто же ни хрена не помнит.

– Тем более, наше дело обновить память.