Роза Хуснутдинова - Штопальщик времени

– Доить пора, принесите кувшин, – крикнул в дом.

– Ах ты, ласточка моя! – громко запел бродяга, любящий петь и с кувшином в руке бросился во двор.

Поздним вечером, когда в прибранном чистом тёплом доме наелись вкусного, пахнущего дымком хлеба, напились тёплого козьего молока, его хватило всем, не только девочке, расстелили на полу овечьи шкуры, найденные на чердаке.

– У моего деда было двенадцать сыновей, – сказал один из бродяг. – Их звали Месроп, Акоп, Ашот, Арам, Мовсес, Вардгес…

– У моего отца было пять дочерей, один сын, – сказал второй, – дочерей звали Лилит, Шушан, Саломэ…

– У меня был сын, – сказал третий бродяга, – нет его теперь, нет!

И заплакал.

Все опять стали вздыхать, ворочаться с боку на бок.

– Ах ты, ласточка моя! – запел бродяга-певец, – пташка вольная, ты лети, лети скорей к милой матушке моей…

Голос его, звучавший поначалу хрипло, тихо, стал набирать силу, зазвучал громче, ровнее… Песня заполнила все закоулки дома, потом вырвалась из согретого человеческим дыханием пространства в холодную весеннюю ночь, наполненную свистом ветра, сверканием звёзд… Песня понеслась вдоль пустынной дороги, обогнула гору, на склонах которой кое-где лежал снег, а кое-где появились первые фиалки, обогнула вторую гору, целую горную гряду, понеслась над тёмным ущельем, где когда-то бродили бесстрашные тигры, благородные олени, лоси, волки, лисицы, а теперь ютились в земляных норах обезумевшие от недавней пальбы немногочисленные дикие кабаны… Песня долетела до моря, тёплого, огромного, перелетела через него и добралась до страны Египет, где возле величественных пирамид зимовали в ту пору две армянские ласточки.

– Слышишь? Нашу песню поют, пора домой, – сказала одна ласточка другой.

– Пора! – ответила вторая.

Ранним утром, когда первые лучи солнца коснулись величественных, напоминающих родные горы пирамид, ласточки проснулись, повертели головками, выпили росы с шершавых камней у подножия пирамид, взмахнули крылышками и стремительно, дружно, не останавливаясь ни на минуту, полетели через огромное тёплое море, через снежную горную гряду, долину, ущелье, перевал, добрались до заброшенного дома в пустынной местности, залетели под крышу. Здесь отдышались, огляделись.

– Смотри, коза, – шепнула одна из ласточек, показывая на спящих у стены козу с козлёнком.

В доме распахнулось окно, во двор выглянул юноша. У него были каштановые кудри, зелёные глаза. На руках он держал девочку, которая улыбалась и издавала тёплые вибрирующие звуки, похожие на воркование голубя.

– Дитя в доме, – сказала первая ласточка, – в доме снова живут.

– Пора и нам заводить детей, – ответила вторая.

Апрель 1994 г.

Было утро. По центру Еревана по пустынной улице шёл юноша со свёртком в руках. Он скользил по сплошному льду давно нечищенного тротуара, перепрыгивал с кочки на кочку, негромко напевал и говорил, обращаясь к свёртку:

– Смотри, Ануш, вон дерево, его ещё не спилили, летом зазеленеет… А вон Оперный театр, здесь бывает музыка, оперы Верди любишь? – и запел марш из «Аиды».

– А вот наш дом, здесь живут Маро и Серго.

Когда юноша поднялся по тёмной лестнице на четвёртый этаж дома и вошёл в пронизанную январским морозом квартиру, Анаит в кожаной юбке, чёрном свитере стояла на коленях возле печки и, нагнувшись, пыталась раздуть огонь, сырые дрова разгорались слабо. Маро и Серго, лёжа на диванах под грудами одеял, пристально следили за её действиями.

– Посмотрите, разве она не чудо? – и Ага вытянул перед собой свёрток, откинул уголок одеяла, открылось личико крошечной девочки. – Разве она не красавица?

Маро и Серго зашевелились, в глазах у них что-то затеплилось.

Ага положил свёрток на кресло и, подойдя к матери, принялся с силой раздувать огонь, скоро в печке заполыхало.

Ануш распахнула отливающие перламутром глазки и подумала, что здесь светлее, чем там, где она провела первых три месяца своей жизни, за квартал отсюда. Она увидела картину Ашота на стене – восхитилась, увидела рисунок Роберта Элибекяна на другой стене – снова восхитилась, наконец увидела сверкающую люстру под потолком и издала громкий ликующий крик.

Маро и Серго окончательно проснулись, стали сбрасывать с себя одеяла.

Анаит подняла с пола закопчённый чайник, поставила на плиту. Обернулась к сыну, спросила:

– Ну, что у вас?

– У Шушан молоко пропало, – сказал Ага, глядя в окно, на крышу соседнего дома.

– Нашли бы яблоко, натёрли на тёрке… Надо искать детское питание!

– Искал. В магазинах нет, на рынке нет, – Ага следил за воробьём, летающим по крыше соседнего дома. – Быть бы сейчас воробьём, полетел бы на Птичий рынок в Москве!

– Ты и есть воробей, только не московский, а ереванский, и у тебя – Ануш!

Маро нагнулась и вытащила из-под дивана корзину с яблоками.

– Сильвия вчера принесла. Поэму свою читала. Слишком торжественно!

Ага взял из корзины яблоко, сходил на кухню, вернулся с тёркой и блюдцем, стал натирать яблоко, напевая что-то из «битлов».

Анаит села за телефон.

– Гаяночка, у вас нет сухого молока? А детского питания? Если узнаешь, где есть, позвони… Только учти, наш телефон то включается, то нет…

Маро наконец решила подняться. Она умылась, выпила чаю с хлебом, причесала сильно отросшие волосы, и они серебряным нимбом окружили её похудевшее, но всё равно прекрасное лицо. Завернувшись снова в одеяло, она переместилась в кресло – уютное, широкое, захватив с собой тетрадку и ручку. Сообщила, что попробует написать верлибр, помнят ли они, что такое верлибр?..

Серго тоже умылся. Сбросив с плеч тяжёлый ватный халат, принялся налегке расхаживать по комнате, перевешивая картины, находя им другое место, с лучшим освещением.

Ануш, откушав яблочного пюре, возликовала ещё больше. Она с любопытством поглядывала на завернувшуюся с головой Маро, торжественно восседавшую в кресле и бормочущую что-то вполголоса…

Анаит сидела на полу в соседней комнате, среди разбросанных книг, тетрадей, рукописей. Через открытую дверь она посмотрела на Маро и подумала, что мать сейчас похожа на настоятельницу средневекового монастыря, а Серго, бесшумно скользящий по комнате с картинами в руках, походит на доброго духа, охраняющего дом, заботящегося о его уюте и гармонии…

– Дорогая, бесценная моя Анаит! – вполголоса прочла Анаит в открытке, поднятой с пола. Кто бы это мог написать? Подпись была неразборчива.

Анаит задумалась, в доме стало совсем тихо. И во всём Ереване в это утро было тихо.

В Эчмиадзине не пела сегодня Лилит. Та, чей ангельский голос оповещал приходящих в храм о наступлении светлого утра и божьей благодати. У Лилит сегодня было простужено горло.