Борис Вельберг - Сосново

…стал расспрашивать заблудших незнакомцев, кто они такие и откуда его знают… и дошёл до такого беспредела, что начал кое-кому отказывать в ночлеге… ряды собутыльников слегка поредели… а из новых всё больше попадались подростки в эпоху становления характера.

…но уж по традиции было так заведено, что, мол, хоть весь вечер сиди себе утюгом без ручки… или туманную вуаль на себя кинь полумесяцем… а Коробков то ли маслами трёт по свежаку седьмой раз… то ли починяет свои вспомогательные конструктивные деревяхи… то ли жрёт и пьёт… то ли с бабой какой о вечной совместной жизни в кладовке договаривается… а то, за нефиг делать, бросит всех и едет вон по неведомым околотошным делам… Коробков на миру живёт… и кого не хочет – не видит… и прочим не противупоказано изъявлять любым способом строптивое своеволие, просветление, мракобесие и прочую разноякую блажь… будь на то любая неплоская фантазия… подходящая гармония текущего момента… и непротивление духу ежедневного разношёрстного коллектива.

…и кто такой этот Юрка Коробков?.. тяжёлый детина чуть ли не двухметрового роста… расползшийся за все мыслимые телесные габариты, как морж… с жёстким проницательным взглядом, не оставляющим шансов на миролюбивый исход… и надёжно скрывающим врождённое добродушие… всегда в фаворе у любого начальства… особенно у своего, в Союзе художников… ибо вёл себя с ним, как свой среди своих… не к чину апеллируя, а к крутой мужиковской закваске… да и находясь под распоряжением… редко спорил… покрывал все нелепости и недоразумения общим благодушием и весёлым ядрёным матом… отмечалась, правда, в этой дежурной разухабистости и панибратстве такая слюнявая нотка, от которой Коробкову бывало не по себе… в похмельное утро мерещилось во вчерашней браваде – унижение и фиглярство… но скреплял грудь – мол, так надо… ну а от начальства заказики шли и командировки получше, чем по рангу положено… мастерская вот досталась на Кутузовской набережной… старая, конечно… но место-то неслабое… со многих сторон лучше, чем те, новые, на Московском проспекте… да и невольно хотелось его чем-то отметить… уж больно у всех на виду был Коробков… свой, понятный русский мужик… казацких кровей… прихватывавший секретарш за утверждённые и медицински освидетельствованные попки у кабинета САМОГО… и отчитанный за это якобы тоже САМИМ.

…много таких сказаний за Юркой тянулось… и как в Саратове, в день отъезда, все оттраханные им бабцы… стихийно и независимо на вокзал прибыли его провожать… облепили его со всех сторон… а он им по очереди на прощанье на перроне ручкой через карман подержать давал… пока милиция не заинтересовалась этой необычной активностью… и что в Суздале после его полугодовой побывки на реставрации местных церквей… решили всем вновь подкинутым в детский дом младенцам давать одни и те же наречённые отчества – Юрьевич или Юрьевна.

…но то была лишь поверхностная видь… знал Глеб, как мучительно и трудно работает Коробков… как тянется ко всякому новому альбому с Запада… копирует, подражает… своё неподкупное и непродажное пытается сохранить… а изначальное наитие куда-то подевалось… здесь руку хорошо напишет… там – поворот головы… размытый контур найдёт… или станет целую зиму писать чистыми красками прямо из банок.

…а потом вновь придёт жирный заказ на лысого … и запьёт Коробков… по полу кататься будет и кричать: годы мои, птички… лучшие мои годы… харчи метать буду с этой образины… спьяну будет лысому рога подрисовывать… однако по неминучей трезвости… рога соскребёт и сдаст приемлемую работу в срок.

…Глеб долго не понимал, как относится Юрка к своей работе… иной раз, бывало, прямо на глазах небрежно кистью такое набросает, что хоть в рамку ставь… а вот законченные картины всегда получались почему-то слабее и абстрактнее… из них уходили те самые лучшие детали, которые виделись в набросках.