Александр Левин - Считать пропавшим без вести. Роман

Август в Чащино. Воскресенье. Выходной. Воздух наполнился горьковато-сладким запахом белой полыни, хлеба стоят «агромадныя». Картофельная ботва в огородах уже начинает желтеть Солнце припекает, ребятишки бегают по дворам, играют в казаки-разбойники. А кто на Ворону побежал, купаться, а то и рыбку половить, вентеря поставить, да в чужие заглянуть: «Что попалось?»

Договаривались гуртом тащить бредень из реки и варить на огне уху. Сбрасывались, кто луковицей, кто морковкой, а уж картоху тащили все.

Аннушка одела белый платочек, взяла Силантия за ручку и айда на песчаную косу за иванов двор к реке. Погреть натруженные ножки в тёплом песочке, да искупать Силку в чистой водице. Выходной-выходным, но уж такая родилась, в другой руке – большущая корзинка с кринками из-под молока. Надо промыть, да на солнышке дать обсохнуть.

Она положила кринки набок, до половины заполнив водой. Рыбьи мальки-глупыши с удовольствием заплыли в кринки и лакомились остатками молока и творога, прилипшими к стенкам. Аннушка резко подняла одну кринку и с десяток мальков очутились в ловушке.

– Силка-Силка, подь сюды, чяго покажу! – Силка закосолапил к своей няне, – Эна, рыбки!

– Ибки, ииибки, – закартавил радостный малыш и опустил в кринку пухлый кулачок, пытаясь поймать мальков. Два или три малька очутились в его руке. И когда он хотел посмотреть, выпрастав ладонь прямо перед своим лицом, что же он поймал, маленькие хитрецы, совершив несколько кульбитов и ударившись об Силкин нос и щёки, упали в воду и дали дёру, присоединившись к большой стае, которая сновала возле кринок в реке.

– Ой, упьии, – с напущенной грустью Силантий опять полез в кринку, пытаясь повторить эксперимент.

– Экий ты мендяль, – смеялась Анечка над неуклюжестью племяша.

Они бродили по горячей песчаной косе, то зарывая ноги в песок, то от жары забегая по колено в воду, охлаждая горячие пятки. Иногда в воде под пятками щекотался в песке вьюнок, Аннушка заливалась смехом. Затем она ловила руками эту рыбку и показывала Силантию. Вьюн был скользкий и извивался как змея, ни секунды не хотел оставаться в Силкиных ладошках, плюхался в воду и опять зарывался в песок.

Потом Аннушка вымыла кринки, оставив их сушиться на сорванных у берега лопушках, здесь же на косе. Затем принялась за Силкины волосы, поливала водой и втирала в них щёлок. Ещё раз кунула мальца в воду с головой и растёрла его домотканым полотенцем. Малыш помог собрать ей, ещё тёплую, от солнечных лучей вымытую посуду.

В лесу, на другом осевистом берегу Вороны, где-то у болота, «закрексали» коростели, знать вечереет. Девочка взяла племянника за руку и потянула его домой. Силантий сначала упирался, всё ещё желая продолжения игры в воде с рыбками. Но затем уступил силе Аннушки и покорно поплёлся рядом. Отдохнувшее на реке тело гудело благодатью, глаза чуть слипались. Хотелось горячего чая. А после и поговорить, что было «надызь», полузгать подсолнешны или тыклушины семечки, а может и в карты поиграть.

Дома хорошо, окна открыты, в красном углу свечки у образов стоят. Иванова жена в церкву ходила, молилась о здравии. И куда в гору колобродила с таким-то пузом? Пузо круглёхонько, видать девка будет. Сверчок зачирикал за печкой, солнышко клониться к закату. Силка сидит за столом, доедает кашу с постным маслом, зевает.

На полу, на домотканных ковриках его младшая сестрёнка – Зиночка. С любопытством возится с самовязанной матерчатой куклой без глаз.

Аннушка помогла взобраться Силке на печку, положила Зиночку в зыбочку, собрала со стола и пошла доить с Малашей двух коров – Зорьку и Дарьку, что пригнал со стадом сельский пастух. Сначала протёрла влажной тряпкой ноги и вымя рогатой красавицы Зорьки. Корова благодарно мыкнула и в нетерпении, от распиравшего её вымя молока начала переступать ногами, норовя попасть по ведру, чтоб уж хозяйка начала её доить.

– Да стой ты, анчихрист! – строго произнесла Аннушка, успокаивающе похлопывая корову по спине. «Стой, стой милыя!» – она заглянула корове в глаза, погладила мокрый её нос. Намазала руки жиром, прошептала молитву, перекрестилась, подвинула для себя маленькую табуреточку, села и смазала коровьи сосцы. Чуть помассировав вымя, сцедила первые струи в кринку, затем подставила ведро и принялась доить.

Струи были тугими, плотными, запах молока заглушал запах сена из стоявшего рядом сенника. Воздушная, пузыристая пелена сливок, сразу начала подниматься кверху ведра. Корова благодарно помахивала хвостом и выдувала травяной запах из ноздрей и рта.

– Нюр, сколь у тебя? – спросила Маланья, вытирая лоб краем платка.

– Да чай два вядра уже! Нагуляли, ой нагуляли наши короушки молока! – весело ответила Аннушка.

Три ведра вечером отнесли в ледник, а полведра разлили по кринкам и поставили в холодную комнату, чтоб подать на завтрак иль сготовить чего. Вся готовка с молока – завтра, сегодня – выходной, работать – грех!

И дома Аннушка приглядывает за хозяйством, и на Ивановом поле батрачит с утра до вечера. Да пуще любого мужика упирается, не смотря на свои четырнадцать лет, честную, свою, крестьянскую деньгу зарабатывает! А как же иначе?

Учит брат Иван гончарному делу свою сестру. Крутится гончарный круг под Аннушкиными, не по-детски крепкими руками. Из куска бесформенной липкой красноватой глины от её рук и от её вращения рождаются чудеса. То кринка, то кувшин, то чашка, а то блюдечко. Теперича надобно чуть высушить, да раскрасить цветной глиной-ангобой, а енти кувшины натереть гладким камнем-лощилом, да обжечь до чёрного цвета на коптящем пламени. Скоро осень и ярманка в Мучкапе будет весела, хороша!

Крутится-крутится гончарный круг, как колесо человеческой жизни. Создаёт гончар, как Творец, кувшины и кринки. Будут ли они красивы, словно людские тела? Будут ли они когда-нибудь наполнены, словно человеческие души?

Вот этот кувшин с щербинкой сбоку, а полон и молоко в нём не киснет. А тот – вроде бы и красив, но бесполезен и не нальёшь в него ничего. Ой, а тут кринка совсем треснула и вытекает из неё варение.

Да и у гончара не всегда получается задуманное! И тогда сбрасывает он остатки своей неудачи с круга жизни и летят осколки в небытиё. Добрый он или злой? Никто не знает. Только снова и снова крутит он гончарный круг, пробует, создаёт, творит!

Крутится дальше крестьянская жизнь, словно тот круг. Теперь стал землепашец разборчив, не хочет продавать излишки зерна по низкой цене. Изворотлив мужик, смекалист. Но что он против власти, прожжённой в политике, умной, начитанной, окончившей университеты, имеющей под рукой армию, выкованную в гражданской войне. Снова стали гнуть мужика и, вместо продналога, ввели пятилетку. А под это дело единоличник-крестьянин, живущий своим хозяйством среднего пошиба, даже с одной-двумя коровёнками не годится. Им невозможно управлять. Он сам себе голова, а так быть не должно! И понаехали из района с указом: «Всех крестьян согнать в колхоз!».