Александр Левин - Считать пропавшим без вести. Роман

И начал рубить мужик свою скотину на мясо, чтоб не досталось колхозу. Рубит яблони, рубит вишни. Режет свиней, овец. Хоть мясо останется дома, хоть фрукты детишки зимой поедят. Прячет по сусекам. Понимает, что всё отберут, до ниточки, до зёрнышка, опять. Ничего не дадут взамен. Не согласен он менять всё на коммунистическую теорию. НЕ СОГЛАСЕН!

А несогласных – в ссылку. Осваивать глухие места, валить лес, рыть каналы, работать забесплатно, за похлёбку на голом месте, под солнцем-дождём-ветром-снегом, без крыши над головой. Ах, ты умник? Смекалист? Ничё и там выживешь, да поокладистей станешь! Уже и Заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода приказ подписал под номером 44/21 от 2 февраля 1930 года «О мероприятиях по ликвидации кулачества как класса». Уже и зачитали его в спецорганах и на партийных совещаниях.

И тут тоже закрутилось. Но не круг гончарный, а мясорубка, перемалывающая судьбы людей, самих людей. Делая из их крови, плоти, слёз – каналы, фабрики, метро, железные дороги. Даёшь людское топливо для ударных строек пятилеток! Усачи-революционеры крепко знали своё дело: «Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем…» Вот и пришло это «затем». Легко, просто построить рай чужими руками. Повесить себе орденок и скромно улыбаться в пролетарские усы, завидев название «имени Сталина» или «имени Кагановича». Что такое миллионы жизней? Так – пыль на орденке.

Долго, долго упирались Иван и Илья. Приходил к ним в дом и председатель колхоза. Бабы сидели в закутке, сложа натруженные руки на фартуках, мужики курили махорку и хмуро смотрели исподлобья на председателя колхоза, хлипкого односельчанина, у которого в хозяйстве до Советов не водились даже куры, да на Чащинского милиционера – рабочего из района, оставленного здесь на посту после Антоновского восстания. Председатель уговаривал, потом, не выдержав долгих разговоров, братьев начал стращать милиционер. Забыли, мол, как с Черновской бандой разобрались? Тоже, хотите жён и детей в тюрьму, аль ещё куда? Смотрите! Но до ума крестьянина не доходило такое беззаконие. Как же так? Это же моё хозяйство, и я его отдам всем, тому же председателю. Да он враз коров угробит! Не хотели отдавать нажитое в колхоз, даже под угрозой репрессий.

И таких нежелающих набралось много. Но, чтобы не поднялся новый бунт, решила Чащинская власть забирать единоличников по-одному и доставлять в сельсовет для суда. Так и ушёл, сначала Иван, потом Илья. В дом уже не вернулись. Только через неделю после суда, прибежал какой-то мальчишка и сказал, что: «Сажають их на телегу, везут в район, в тюрьму!». Завыли бабы, заплакали детишки. Через полчаса пришёл председатель и ещё несколько таких же колхозников-оборванцев, да пять милиционеров с района, да с двумя телегами. Показали бумагу, а в бумаге – принудительная конфискация скота, птиц для нужд колхоза и приговор: «По решению ПП ОГПУ 3 года концентрационных лагерей!»

Но пожалели Ивана и Илью председатель колхоза и Чащинский милиционер, поскольку были братья незлобливы, да и ребятишки – мал-мала, да Иванова жена Маланья, с грудной Машенькой на руках. Не стали забирать их семьи в ссылку, хотя и наговаривали: «Эна, Нюраня малая, на Ивана батрачит! Кулак, истый кулак!» Однако ж в доме, всю скотину повывели, силком записали всех в колхоз. Топор, пилу и лопату, тоже забрали – приказ: «Всех раскулаченных из Центрального Чернозёмного округа переселить с семьями на Север, в Мурманскую область, на строительство Беломоро-Балтийского канала». А чтоб не тратиться на инструмент, отбирать их у осуждённых. Только в поезд класть в отдельный вагон! Вдруг ещё чего удумают с топорами?!

Малаша только и успела собрать Аннушке котомку с вещами, чтобы передать мужу. Положила туда каравай хлеба, овечьего сыра, луковиц, варёной картошки, да сольцы немножко. Она как чуяла, что с едой будет туго.

Женское сердце не обманешь! Заботливые спецорганы распорядились, при перевозке заключённых кормить их на станциях горячей пищей один раз в два дня. Кто видел эту еду? Кому она досталась? «Зато выживут самые сильные!» -, наверное, так думал Енох Иегуда, он же пламенный большевик Генрих Ягода, когда издавал приказ о раскулачивании.

Братья сидели на телегах серые. Некогда окладистые красивые бороды повисли, выглядели куцыми. Руки безвольно лежали меж ног, взгляды уткнулись в родную землю. Лишь голос сестёр Аннушки и Дуняши вернул их ненамного к жизни из печальных раздумий. «Ваньша, Илью-ю-ша!», – сёстры прорвались сквозь оцепление, упали братьям в руки, затряслись в горьком рыдании. «Господи, за что? Корми-и-ильцы, родныя!»

Народу собралось много. Стоял вой и плач. Несколько телег были готовы к отправке, но милиционеры раз за разом оттаскивали родных от телег с ссыльными. На одних сидели только мужики, на других – семьи с нехитрым скарбом. На дворе стоял март тридцать первого года. Тронулись в путь телеги – завыли страшнее, кто-то из провожавших падал в ещё не растаявшие сугробы и там лежал, сотрясаясь от плача, а кто и просто в полузабытьи, не в силах перенести расставания, а может и вечной разлуки с родными. Рана была страшная. Позже маленькая Зиночка Лычагина, будучи уже Зинаидой Ивановной Румыниной, на вопрос дочери-пионерки Танечки об их жизни «тогда», скажет: «НеклЯпа об ентом и говорить!»

Что снилось Генриху Ягоде ночью в камере перед расстрелом, таким же мартовским днём одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года, в родном для него учреждении (ОГПУ-НКВД), которое он некогда возглавлял? Лица спецпоселенцев? Замученные или расстрелянные люди в братских могилах ГУЛАГа? Понимал ли он, что на долгие годы лишит потомков возможности узнать о жизни близких в то время? Нет. Он думал только о том, что его расстреляют по надуманному обвинению. А о преступлении против невинных людей, он и не вспомнит. Это только пылинки на орденке Ленина, только пылинки. Большевики-усачи отвергли Бога. Но Бог не отворачивался от них и терпеливо ждал часа суда! Он может, у него есть вечность.

Прав был Лычагин Иван, не вступив в колхоз, понимая, что там понапрасну угробят его скотину. Угробили! Колхозам был поставлен план по сдаче мяса государству. Порезали всё – и быков, и дойных коров. Всё по плану! Кто с этим будет разбираться? Прядседатель? С ним разберутся позже. Главное выполнить-перевыполнить пятилетний план, отчитаться. Да нет, не к празднику Пресвятой Богородицы, а к «годовщине Революции», чтоб всем палочки за трудодни засчитались. Засчитали. Отсыпали горсть зерна. Ну-у-у, пей его с водой!

На следующий год случился неурожай в Чащино, сдавать нечего, мяса нет, молока тем более. Где прядседатель? Не хватает, не хватает мяса для мясорубки! Нужны ещё люди-человеки, всё перемололи, давай ещё! И пошёл по этапу председатель и колхозники, обвинённые во вредительстве и саботаже советскому колхозному строительству. Уже их сажали на телеги и отвозили по этапу. Кого на Север, а кого и до ближайшего подвала тюрьмы. Чтоб засадить девять граммов свинца в черепную коробку и отправить в братскую могилу. Зарыть и забыть. Вот тебе, дорогой сотрудник ОГПУ и палочка-трудодень. У спецорганов – своя пятилетка, свои планы!