Илона Якимова - Белокурый. Король холмов

Свора Хермитейджа славилась не только людьми, но и собаками. Голодные псы рвались с поводков, большие розовые языки вываливались из пастей, захлебывающихся от лая.

– Так спускай, не о чем болтать, – огрызнулся граф. – По коням, ребята, что встали? Время дорого!

– Скоттов поднимать, лорд-хранитель? – на всякий случай уточнил у него дядя.

– Ни к чему. Сами справимся. Нам бы до ночи пройти побольше…

– Нам бы до ночи найти укромное место, чтобы кони успели передохнуть, пойдем по луне, – возразил Патрик Болтон.

– Ночью?

– Ясное дело, ночью. Днем-то и дурак сумеет!

Вот тогда-то молодой Босуэлл в полной мере оценил, отчего так леденяще для англичан звучал боевой вой Скоттов – «снова будет луна!». Но только теперь его имя прогремело, как боевой клич, на пустоши:

– Босуэлл! Иду навстречу!

Собаки славно взяли след, и галлоуэи Хепбернов были достаточно резвы, но пока что хранитель дышал преследуемым в затылок, не настигая – те полдня, а то и больше, пока вести о беде дошли до Болтона, пока он собрал людей, пока выяснил обстоятельства, пока ожидал графа, все еще оставались решающими. Только следы угнанных коров, еле видные на засохшей грязи, топот копыт, редкие окрики Болтона и Клема Крозиера, который замыкал отряд. Патрик легко договорился со своей новой случайной лошадкой, пони слушался легкого движения колен, и, пока продолжалась бешеная скачка – покачиваясь в седле, он строил планы на свой первый поход в качестве Хранителя Марки, чья власть вручена и неоспоримо подтверждена Его величеством. Настичь воров, вернуть захваченный скот, назначить виру за кровь, под стражей пригнать в Хермитейдж и держать их в какой-нибудь уютной темнице вплоть до Дня перемирия – а там пускай английский хранитель Западной марки, откуда наведались эти твари, лорд Дакр, возмещает нанесенный ущерб и вешает их, взятых с поличным. Перед сумерками устроили первый короткий привал, кони немного передохнули, люди вытащили из-под седел маленькие жестяные противни – печь овсяные лепешки на костре. Грубая серая мука у каждого висела в мешочке, близ луки седла. Некоторые смогли поспать – уснули, где легли, бросив пледы на сухой вереск. Едва взошла луна, Болтон поднял отряд в галоп, и Патрик, как когда-то с Ролландстоном, подивился дядиной сноровке и кошачьему зрению – он вел своих по чутью, без малейшего луча света, сквозь болота и буераки выбирая безопасный путь, ничуть не теряя в скорости. Здесь уже Хранителю Марки думать было некогда, он старался не сбиться с хода – ночью, во главе отряда, на непривычной лошади. Лютая скачка продолжалась до рассвета, когда Болтон нашел укромное место в лощине, объявил привал. Он шел уже по английской земле, и так уверенно, что Белокурый прозакладывал бы правую руку – дядя бывал в этих краях неоднократно, и тоже, вероятно, не с самыми чистыми устремлениями. Огонь уже не разводили, рейдеры грелись виски и дожевывали вчерашние овсяные лепешки. Босуэлл был из первых в этот раз, кто уснул там, где упал – и даже не проверил, выставлены ли караульные. Когда он проснулся от тихого оклика дяди, в небе снова плыла огромная, повисшая над горизонтом, сытная, кровавая луна – счастливая звезда стольких поколений «болотных бойцов».

– А что Армстронги? – при виде этого светила спросил он у Болтона первое, что пришло в голову после сна.

– Вероятно, ударят нам в лоб, – невозмутимо отвечал тот, – когда мы станем возвращаться с добычей.

Позевывая и поеживаясь, Патрик кинул себя в седло, как куль с зерном, галлоуэй со всем терпением принял тяжелое тело долговязого наездника и только обреченно всхрапнул. Скулили и подвизгивали злые от голода ищейки на сворке у псаря. И гонка продолжилась.

Дальнейшее он помнил слабо. То ли благие намерения подрастряслись, то ли пойманные с поличным воры вовсе не считали себя таковыми, и не стремились пасть в ноги Хранителю Марки и Долины, каясь в своих преступлениях… словом, удар был коротким, жестоким, скорым. Настигнув Тейлоров, они врубились в них, как топор в липовую балку, отсекая ворованный скот от вожаков грабителей. Потом пошла резня, чистая и яркая в своей беспощадности, когда добивали раненых и не щадили упавших – с обеих сторон. Патрик порадовался тому, что не давал себе лениться ни дня с того часа, как прибыл в Хермитейдж, иначе бы в свалке ему теперь пришлось туго. Сейчас же сознание затмилось азартом охоты, в дело вступил инстинкт, ибо прав был, ох, как прав матерый волк Вне-Закона – кровь себя покажет всегда… и прольет другую, свежую кровь, и полночь озарится новым пожаром кровной вражды, вечной войны Приграничья.

Прежде, чем Босуэлл успел устать в свалке, в плен брать было уже некого. Прежде, чем он успел охватить взором картину поля боя – что было довольно затруднительно во мраке, при мелькающей в облаках луне, и понять понесенные Хепбернами потери, часть бойцов под вопли «Иду навстречу!» и под командой Полуухого Крозиера рванулась вперед, туда, где затаилась ферма самих Тейлоров. Потому что мало вернуть свое, когда чужое так близко. Задымили факелы, брошенные в спелую рожь, ищейки Хепбернов приседали, скуля, пятясь от огня – поле занялось. На одном его конце бинстонские под окрики молодого Джона гуртовали скот, на другом – перелезли через ограду, вышибли двери в дом, короткая схватка с полуодетыми, бездоспешными мужчинами, отчаянные крики женщин, визг свиней, выгоняемых из хлева, мычание коров, блеяние овец…

Босуэлл пнул галлоуэя пятками в бока, лошадка взяла в галоп, огибая горящее поле. Стало светлей, чем при полной луне… на меже близ леса боролись двое, и тот, кто был крупней, явно побеждал. Снова остро закричала женщина. Белокурый спешился, метнулся на крик, не разбирая дороги – и Клем Крозиер с воем попытался сбросить с себя незнакомца, прежде чем понял, что то – его собственный лэрд. Полуухого пошатывало. Он замер, тяжело дыша, на минуту выпустив добычу, глаза его были мутны, до графа отчетливо долетал густой и смрадный запах перегоревшего виски, пота, свежей крови. Жертва Крозиера, на которой не было ничего, кроме рваной сорочки, белевшей во тьме, тут же кинулась к Босуэллу, обняла его колени в древнем жесте мольбы, равном на всех языках. Девчонка прижималась к его ногам так сильно, что он ощущал, как бьется в ней сердце – где-то в горле, между истерическими рыданиями.

– Оставь ее, Клем. Я запрещаю.

– Коли так, возьмите ее первым, лэрд. Я подожду, рад буду посмотреть, как она воет под вами, эта английская сучка…

Из разорванной сорочки упрямо выскальзывала юная грудь девушки, как ни старалась она прикрыться под горящим пьяным взглядом Крозиера – нежные две полусферы, совершеннейшее творение Господа, с крошечными, стоящими от ночного холода сосками. И она была весьма хороша собой – шелковистые волосы, темные глаза – если б не выражение смертного ужаса, коверкающее черты, и не огонь ночного пожара, отражающийся в зрачках. И она была легко доступна – и девственница, скорей всего, совсем ведь молоденькая, почти ребенок – надо просто завалить ее на спину, раздвинуть ей ноги под одобрительные возгласы Полуухого, ну, может быть, пару раз дать по лицу… Так здесь и зарабатывают славу крепкого парня с железными яйцами, настоящего командира. Одного ее брата зарубили на ее глазах, второго искалечили, отец связан и брошен в навоз в хлеву, мать наверняка изнасилована, а эта дурочка не успела убежать в лес… Клем еще и подержать ее согласится с удовольствием, пока лэрд не насладится в полной мере, чтобы только увеличить ее боль и унижение. А что такого, военный трофей. А после трофей пойдет под следующего и следующего, пока насмерть не разорвут ей весь низ бравые северяне…