Яна Дружинина - Церион, или Холодный, но прекрасный мир

Место захоронения Алика по неопытности сразу не нашла. Девушка была вынуждена обратиться к служащему. Он спросил год и дату погребения и, узнав, что могила свежая, быстро показал захоронение. На могиле не было ни грунта, ни цветов, земля уже успела зарости сорняками. Алика принялась усердно дёргать одуванчики и прочую неприхотливую траву. Очистив землю, она положили на могилу собранные ею дикорастущие цветы. Любила ли она мать? На этот вопрос сложно ответить однозначно. Наверное, будет правильно сказать: любила, но только христианской любовью. Любовь дочери к матери подразумевает уважение, а Алика не могла уважать мать.

С надгробной фотографии смотрели всё те же вечно измученные глаза. И сколько ещё таких женщин, как Наталья, живут, мечтают, терпят, мучаются, но ничего не меняют! Всю жизнь они проживают вслепую, как будто по какому-то давно написанному сценарию, где ничего уже нельзя изменить. И непонятно, что их сделало несчастными: грязь в доме, полупустой холодильник или их собственное мировоззрение. Наталья редко давала оценку своим поступкам и жила одними лишь чувствами. Эти чувства и свели её в могилу.

Алика хотела уехать как можно скорее. С городом прощаться ей не хотелось – напротив, она спешила отправиться в путь. Однако, проходя мимо давно знакомого кафе, она невольно остановилась. Девушка помнила его ароматный кофе с пенкой в маленьких белых фарфоровых чашечках, овсяные печенья с корицей и душистый облепиховый чай, подаваемый в стеклянном чайнике с подогревом. Она немного помялась перед окнами и, не справившись с щемящим душу чувством, зашла внутрь. Еда и напитки её больше не интересовали. Она зашла только затем, чтобы удержать за хвост призрачные отголоски прошлого. Сидя за крашеным деревянным столиком, она вспоминала, как ей нравилось забегать сюда зимой и греть озябшие руки о чашку горячего чая, слушать чьи-то непринуждённые разговоры, изредка вставлять свои фразы и молчать. Тогда ей казалось, что здесь есть что-то важнее чая и разговоров, что-то что она постоянно упускала. Досадно. Она не могла понять что именно, не могла она и насладиться мгновением. Сейчас она, наконец, поняла, чего ей тогда так сильно недоставало: свободы. Она жила, повинуясь предписанному порядку, каждый день тоская тяжёлый рюкзак до школы и обратно, не зная другой жизни и не видя мир. Кто знает, зачем она зашла сюда сегодн? Внутри себя она ответила на этот вопрос, она объяснила это ностальгией. Но по чему у неё была ностальгия? По чему или по кому она тосковала? По друзьям, по вечерам или по атмосфере, она не знала. Может, по несбывшимся мечтам? Как жаль, что на этот вопрос никто не сможет дать ответ!

Алика оглядела кафе: интерьер всё тот же, всё те же подушки с орнаментом, мягкие диваны и те же бежевые стены с ненавязчивым узором. Единственное, что изменилось – это она сама.

На улице мелькнула чья-то поразительно знакомая фигура. В кафе зашла Ирма, за ней лениво тянулся худощавый парень с квадратным лицом и оттопыренными ушами, но, несмотря на это, бодрый и даже харизматичный. Они прошли мимо Алики, не заметив её, и заняли столик в другом конце кафе. Тем не менее, девушка слушала, что они говорят и хорошо слышала каждое слово.

– Ты, кажется, хотела сообщить мне что-то важное, – заговорил парень, почёсывая голову.

– Да… – Ирма терялась и с трудом подбирала слова.

Парень нервно шевелил ушами, как будто готовился взлететь в случае тревоги.

– Влад, я хотела сказать: мы так редко ходим в кафе… – запинаясь после каждой фразы, проговорила Ирма, – да и вообще куда-то ходим, что сегодня, в общем, стоит сделать исключение.

– Ты это хотела сказать? – Уши парня покраснели от напряжения.

Ирма на мгновение запнулась, над головами обоих повисла непроницаемая тишина.

– Ну, я привела тебя сюда, чтобы сказать … – она медлила, – что я беременна. – Признание стоило Ирме немалых усилий.

Уши Влада захлопали, как крылья колибри, но улететь ему так и не удалось. Ирма сжала его руку. Теперь ему даже убежать не удастся. В глазах её была надежда. Алика поняла: сестра сильно уязвлена. Руки Ирмы были близки к тому, чтобы начать дёргаться, а на губах была стыдливая улыбка.

– Ну что скажешь? – выпытывающе спросила она. Парень по-прежнему хранил молчание. – Я ещё хотела сказать… – робко продолжила девушка, и Алике искренне хотелось поддержать сестру, но это было невозможно. – Переезжай ко мне, а? – с трудом закончила Ирма.

Последние слова заметно исправили положении – Влад закивал головой и шёпотом произнёс заветное «да».

Возможно, Алика, услышала бы что-то ещё, но к ней уже приближался официант, а заказывать еду не было никакой необходимости, да и расплатиться-то было нечем.

По клавишам били неистово и неумолимо. Казалось, все птицы замолкли, прислушавшиваясь к нарастающему крику. Сначала пианино всхлипывало, по-детски плакало и звало мать, затем, когда надежды не сбылись и дитя поняло, что оно осталось одно, пианино капризно захныкало и захлюпало. По нарастающей хлюпанье сменилось истерическими возгласами, которые, достигнув своего пика, резко оборвались. Началась ломка. В этой игре была вся жизнь. Подростковая ломка надрывалась и срывалась. Кисти стирались в кровь, и вместе с мясом стиралось то, что нельзя увидеть глазами. Но вопреки всему ещё звучали мягкие нотки, стон, мольба о помощи. Там был и плач навзрыд, и тихие слёзы. Вот раздался удар. Ударили по щеке, что-то внутри треснуло пополам. Единственные, едва прорезавшиеся светлые, добрые ноты исчезли. На смену им пришёл гнев, желание мстить миру. Явилась женщина, жадная на ощущения, потом – увядающая старуха, а после раздались шаги остывшего, но живого холодного существа.

У сонаты не было названия. Она сотрясала стены, то штурмуя их волнами, то поражая раскатами грома. В ней был плач, надрывающий грудь, и безумный крик. Слабо и сдавленно доносилась мольба о пощаде. Соната была яростной, соната была слёзной. В ней было битое стекло и вспоротые вены. Это была холодная, сломанная соната. Она не воспевала прекрасное, не поднимала дух. В ней пелось об отчаянии и о сломанных костях.

Исполнительницу, по правде говоря, мало волновали профессионализм и красота звучания. Главными были чувства. Обычно такая безнадёжно спокойная, сейчас она кричала, кричала с помощью музыки. Текста у песни не было, только какие – то несвязные возгласы:

Но вот опять

Клац-клац по клавишам. Там, в груди, что-то тоже клацнуло. Надбровные мышцы были как никогда напряжены, мышцы рта расслаблены, нижняя губа опущена, а по щекам текли слёзы. Вдруг игра прекратилась. Держась рукою за нижнюю часть лица, она сползла на пол. «Трейстен, Трейстен, Трейстен, Трейстен», – и больше ничего. Она омывала пол своими слезами и вытирала его волосами. Сначала она лежала согнувшись в позе зародыша. Локоть прижат к локтю. Её била дрожь, руки тряслись. «Ну я же смирила-а-ась!» – надрывисто протянула она. Голос дрожал. Она начала кататся по полу то влево, то вправо. А голос то летел вверх, то кидался вниз. «Почему мне так плохо? Почему жизнь моя бессмысленна? Почему?» – произносила она диким истошным голосом. Трепыхаясь, она задела ножку туалетного столика, зеркало с шумом упало, и осколки вонзились в ногу. От обиды и досады она вогнала крупный осколок ещё глубже. Вот так! Пусть будет ещё больнее! И всё стихло.