Мария Гарзийо - Забужение

– Ну как прошел праздник? – любопытствует мама.

– Да нормально, – бурчит Юлька, намыливая физиономию.

– Познакомилась с кем-нибудь? – закидывает удочку родительница.

Ей очень хочется, чтобы дочка, вернувшись на путь истинный, начала встречаться с одногодком из параллельного класса. Тот пошел бы учиться на программиста, чем автоматически заслужил бы уважение Юлькиного папы. Зарабатывал бы мало, но честным трудом, никого не обманывая и не обижая.

– Неа, – врет Юлька.

Ей известно мамино представление об идеальном зяте. Она уверена, что рассказ о знакомстве с Сергеем или Женей никакой позитивной реакции за собой не повлечет. Потому Юлька предпочитает соврать во имя сохранения спокойствия в маминой душе.

– Отдохнешь немного, и с нами на дачу?

– Не, мам, на дачу я не поеду!

– Как не поедешь? Мы же договорились! Папа мясо на шашлыки купил! – в мамином голосе звенит обида.

– Ну, съездите вдвоем. Я вообще этим летом на дачу ехать не хочу!

Юлька не может позволить себе погрязнуть в сочной деревенской зелени в то время, как домашний телефон будет разрываться от многообещающих звонков. Дача осталась в детстве, а Юлька подтянулась на новую ступень.

– Как это ехать не хочу! Юля! – такого предательского хода мама явно не ожидала.

– Все, мам, я спать. До вечера не будите!

Юлька нарочито громко хлопает дверью своей комнаты, поставив безапелляционную точку в беседе. Мама, как-то сразу ссутулившись от свалившейся на спину беды, бредет на кухню.

– Что там? – выныривает из-под газетного листа отец.

Этой ночью ни он, ни она не сомкнули глаз, тревожимые путаными перепалками сердца и разума. Разум наточил ножницы, чтобы перерезать пуповину, а сердце даже слышать не желало о жестоком хирургическом вмешательстве.

– Сказала, что на дачу не поедет, – устало опускается на табуретку мама.

– Это что еще за новости! Мы все приготовили!

– Сказала – езжайте вдвоем…

Подобное предположение кажется обоим абсурдным. Вот уже восемнадцать лет, как они существуют втроем. Это их маленькая сплоченная ячейка, их семья, их мир. Как можно взять и разбить одним метким ударом эту сросшуюся троицу на отдельные составляющие?

– Я не знаю, что делать, – вздыхает мать, протирая покрасневшие от бессонной ночи глаза, – Она совсем перестала слушаться. Эта Анжела дурацкая, будь она проклята!

– Поговори с ней, попытайся заставить! Ты же мать! – не желает мириться с необратимостью происходящего отец.

– Я – мать! Да, я мать! А ты? Ты не отец? Помнишь, что ты мне сказал, когда Юлька была совсем маленькая? Родила девочку, сама и воспитывай! Это ваши женские дела. Где ты был, когда она плакала из-за плохих оценок? Когда надо было решать, на какие курсы ее записывать? Ты читал свою газету перед телевизором! Все делала я. Одна. Сама. Воспитывала свою девочку. Тебе хватало знать, что она жива и здорова.

По маминым щекам медленно скатываются две крупные прозрачные слезы. Отец некоторое время молчит, уставившись невидимым взором в пестрый бумажный лист.

– Ты считаешь, что это я виноват в том, что с ней сейчас происходит? – произносит он дрогнувшим голосом.

– Я не знаю, – всхлипывает мама, – Я ничего уже не знаю. Вроде всегда все делали правильно. Хорошие книжки давали читать, умные фильмы смотрели, вкладывали все самое лучшее. Никогда при ней никаких конфликтов не было. Идеальное детство обеспечили! И вот на тебе! Благодарность!

Папино лицо на секунду искажает болезненная маска. Он вообще очень сдержанный человек, все эмоции, боль и страхи хранит на недостижимой глубине своей души, куда никому нет доступа. Впервые один маленький пузырек вырывается на поверхность.

– Может, это время виновато? – продолжает монолог мама, – У нас была пионерская зорька, песни у костра, походы, летом на картошку ездили.… А у этих что? Дискотеки эти дебильные по ночам. Каждый за себя. Личность – все, социум – ничто. Материалистическое общество, будь оно неладно!

Мама вспоминает свои восемнадцать лет. Твердую уверенность в самом что ни на есть светлом будущем, которой был выложен устойчивый мостик во взрослую жизнь. Желание стать полезной обществу, трудиться на благо великой страны. Надежду встретить настоящую любовь, нерушимую и вечную как Советский Союз. У нее, восемнадцатилетней комсомолки, отличницы и спортсменки, был в руках четко расписанный путеводитель. Она знала, куда следует идти. А дочке не досталось ни великой страны, ни спокойной уверенности. Она – плод молодого несмышленого еще общества, которое мотает из стороны в сторону как медведя-шатуна. Путеводительный маяк погас, и хлипкие судна, стукаясь боками, слепо ищут в темноте дорогу.

– Что нам делать? – обращает в никуда главный вопрос отец, – Заставить силой?

Оба понимают, что проблема совсем не в этой поездке на дачу. Это всего лишь один из симптомов ужасного недуга.

– Не связывать же по рукам и ногам, – вздыхает мать.

Ей страшно осознавать собственное бессилие. Хочется кричать громко и пронзительно. «За что, Боже? Почему? Чем мы провинились перед тобой? Всегда жили по чести и по совести. По перефразированным коммунистами библейским догмам. Любили ближнего, чтили родню…»

Они сидят на маленькой кухне в безликой девятиэтажке, вжав головы в плечи, как два обездоленных птенца. А вокруг кипит жизнь, кто-то рождается, кто-то умирает, кто-то страдает, кто-то смеется. Страна, позвякивая мишурой ресторанов и торговых центров, шагает вперед.

Юлька сидит на кухне и дымит в окно, отмечая сигаретой отъезд родителей. Табак горчит в горле и, угодив сверху на остатки шампанского, пробуждает в глубинах организма рвотный спазм. Но Юлька упорно держится за сигарету. Надо же воспользоваться этим коротким отрезком свободы. Пропитаться этой табачной взрослостью и взглянуть на зеленый мир за окном с презрительным вызовом. Ей хочется ощущать себя смелой и независимой, плевать с высоты третьего этажа на макушки семенящим мимо человечкам, и чтобы те при этом задирали оплеванные головы и подобострастно аплодировали ее красоте, уму и таланту. Но Юлька плюнуть не решается, и люди проходят мимо, даже не подозревая, что где-то совсем рядом томится чудное непохожее на них создание. Они все серые, а она, Юлька оранжевая. Эти одноликие мыши делают вид, что не замечают Юлькиной оранжевости. Они знают, что рано или поздно неуместная яркость уступит место должной бесцветности, бунтовской огонь в Юльке погаснет, и она вольется в их каторжную процессию, вращающуюся по единому маршруту «работа, дом, сон». Но Юлька не желает ложиться под гусеницы уравнивающего трактора. Не хочет она прятать оранжевое брюшко под серые одеяния. Однако и альтернативного варианта предложить не в состоянии. Легко, важно выдувая изо рта дымовые кольца, заявить, что все существующее построение мира – фигня. Сложнее вытащить из-за пазухи макет собственной оригинальной модели поведения и проживания отведенного срока. Проще говоря, Юлька точно знает, чего не хочет (поступать в универ, париться на сессиях, обзаводиться какой-нибудь жалкой работенкой), а вот чего именно душа ее жаждет, она представляет смутно. Любви, секса… избитые пустые слова, с которыми в ее памяти не связан ни один ассоциативный ряд. Понимания, признания, одобрения,… но для этого недостаточно упрямо отвергать созданное кем-то другим, для этого нужно и что-то созидать. Счастья… это вообще утопичное понятие, изобретенное каким-то неадекватным оптимистом. Тем не менее, чего-то Юльке явно не хватает, и этот мучительный голод сверлит ее изнутри.