Мария Гарзийо - Забужение

Юльке уже исполнилось восемнадцать. Она совсем взрослая. Можно даже сказать, что стрелка ее биологических часов уже начинает слегка крениться в сторону старости. А за плечами болтается только тощий рюкзачок с двенадцатью годами учебы и парой-тройкой детских влюбленностей, так и не вылившихся ни во что, кроме пышных фантазий. С этим хилым ранцем она и подходит к первому в жизни настоящему перепутью. Впервые ей самой, а не маме и папе, придется принимать настоящее взрослое решение. Юлька не ощущает готовности к подобной невообразимой самостоятельности. Ответственность, ловко оседлав ее, пихает пятками в бока. Юлька пытается стряхнуть с себя эту наглую наездницу. Она привыкла к размеренному течению своей судьбы. С малых лет мягкие волны родительской опеки ласково тянули ее вперед, и ей в голову не приходило подвергнуть выбранное направление сомнению. А теперь этот ручей выплюнул ее из своего надежного русла, она стоит на берегу, мокрая и дрожащая, не зная, в какую сторону двинуться. Разве может восемнадцатилетний мягкий как глина зародыш личности вот так вот взять и четко определить всю свою дальнейшую судьбу? Хотя, вот Моцарт, например, уже в четыре года ловко пиликал на скрипке и знал, что будет музыкантом. Но Юлька не Моцарт. И единственное желание, которое гложет ее уже второй год, исчерпывается томлением по реальной плотской любви. Какие к черту вступительные экзамены, когда она ни с кем, как следует, и не целовалась еще! Ее позорный сексуальный опыт ограничивается неуверенными объятиями и парочкой кургузых пародий на поцелуй во время общественных игр в бутылочку. В обоих случаях ей попадались еще более неумелые партнеры, чем она сама, и кроме малоприятного столкновения зубных рядов эти вынужденные лобызания ничего за собой не несли. И это в восемнадцать-то лет! Сказать кому, засмеют, заплюют и забросают гнилыми помидорами. Юлька, конечно, не говорит. Сочиняет небылицы и гордо демонстрирует одноклассникам упаковку противозачаточных таблеток, которые гинеколог прописала ей в связи с неустойчивостью цикла. На вопросы «зачем тебе?» Юлька презрительно хмыкает «Там написано!» Одноклассники уважительно качают головами. Врет Юлька даже ближайшей подруге Анжеле. Почему «даже»? «Прежде всего» Анжеле! Потому как последняя начала свою взрослую карьеру на поприще физической любви в понтовом возрасте пятнадцати лет, и за два года успела преодолеть пресловутые огонь, воду и пробить твердым лбом медные трубы. Бывалая Анжела досталась несведущей Юльке в друзья вследствие развала двух их параллельных тандемов. Проще сказать: Анжелина подруга ушла к Юлькиной. Став жертвами непредвиденной рокировки, брошенные начали общаться сначала назло предательницам, а вскоре, как ни странно, обнаружили друг в друге массу общих черт. «Мы обе быстро пьянеем. В этом наша сила!» заявила как-то Юльке Анжела. Оказалось, что быстро пьянеть это гораздо экономичнее, ибо затраты на алкоголь сразу заметно уменьшаются. Выпивать Юлька начала еще до Анжелы. Первый раз отведала взрослого зелья на той памятной дискотеке с Раймондом. Потом несколько раз дегустировала перед школьными вечеринками всякие тошнотно сладкие джины-тоники в железных баночках. Алкоголь (не столько сам, сколько осознание его пребывания в организме) отодвигал защитную пленку Юлькиной робости. Она сразу как-то подбоченивалась, выпрямляла обычно ссутуленные плечи и, прищурив глаза, бросала вызов сильному обществу: «Вот я какая! Мне море по колено!» Зачем пила Анжела, для Юльки оставалось загадкой. Типичными для восемнадцатилетнего подростка комплексами, она отягощена не была. Так или иначе, неорганичная на первый взгляд дружба, неожиданно для всех прижилась. Юлька, честно говоря, надеется, что Анжела, взяв ее за руку, проведет уверенным шагом в заветный взрослый мир. Пока что несколько совместных вылазок серьезных плодов не принесло. К двум натуральным блондинкам, представляющим в комплекте удачный прообраз будущего дуэта Урганта и Цыкало, приблудились какие-то безденежные студенты, которые были вследствие своей материальной несостоятельности сразу же отвергнуты. Анжела неуклонно держит курс на богатенького кавалера. Юльке же хочется просто любви большой и чистой. Не смотря на свои прежние надуманные поползновения на старикашку миллиардера, деньги для нее пока второстепенны. Но капля Анжелиного влияния целенаправленно точит камень Юлькиных бескорыстных фантазий.

На дворе 1999 год. Пост-перестроечные страсти уже поулеглись. Латвия, стряхнув со своего плеча большую ладонь сильного соседа, горделиво вздернула голову независимости. Проводила счастливым взглядом эшелоны российских военных, оставивших после себя то там, то тут пустые вагоны и казармы. Высунула вслед удаляющемуся косолапому государственный латышский язык. Тех оккупантов и отпрысков оккупантов, что не пожелали откланяться следом за военными, заклеймила печатью «негражданства», расколов таким образом население на две враждующие общины. Презрительно выплюнула из календаря вжившиеся за семьдесят лет русские праздники, заменив красные дни черными памятками о жертвах «коммунистического террора». Придумала собственную валюту со звучным названием «лат» и отчеканенными лососями и коровами на серебряных боках. Выпустила из пыльных закромов на свет божий некогда преданных анафеме ветеранов «Ваффен-СС», которых неожиданно для самих себя на старости лет признали героями. Опьяненная иллюзорной свободой Латвия подобно вредному ребенку, задалась целью делать все наперекор отступившему узурпатору. Даже если порой это мелкое вредительство вроде введения визового режима для россиян шло в разрез с государственными интересами. Новым «другом, товарищем и братом» маленькая капризная европейская страна выбрала себе заморского дядюшку Скруджа с пятидесятью звездочками на полосатом лбу. За восемь лет самостоятельности инфляция постепенно снизилась, на опустевшей плодородной почве стали проклевываться зарубежные инвесторы, в центре Риги как грибы полезли из земли отели и торговые центры. Лысеголовые братки сняли один за другим спортивные костюмы «Адидас» и, оставив в память о жестоком дележе лишь татуировки и толстые золотые цепи, начали строить из себя кротких бизнесменов.

Вот на таком фоне и проистекают Юлькины юношеские терзания. Сама она плохо помнит беспорядки января 91-года, послужившие началом государственного переворота. Ее детский мозг был тогда до краев переполнен куклами Барби, хомяками и школьными заданиями. В памяти остался только жалкий клочок с изображением маминого испуганного лица и обрывок папиного разговора с жившей в центре Риги бабушкой. «Стреляют» сказала последняя. «Совсем близко». «Может, тебе показалось, мам?» «Я прошла войну. Я умею отличить выстрелы». Одиннадцатилетней Юльке не передался родительский страх. Ее маленький розовый мирок мирно перекатывался в своем защитном пузыре, и вибрации большого мира его не тревожили. Это размытое воспоминание вместе с другими пожелтевшими страничками из советского прошлого погрязли где-то в дальнем углу Юлькиного сундучка. Среди трухи и пыли покоилось запеленатое в мягкую байку опеки детство. Юность уже не застала ни молока в треугольных пакетах, ни пионерских галстуков, ни песен под гитару у костра. За право воспитывать Юльку сцепились родительские светлые идеалы и жадная морда капиталистического общества. До сего момента семейные устои занимали в Юлькином сознании главенствующие позиции. Но в последние месяцы стремление заглотнуть поскорее щедрую порцию терпкой взрослости начало расшатывать врытые мамой и папой столбы.