Инесса Индиго - Ангел Маргариты

Вообще, страшные фингалы, целые соцветия фиолетовых гематом, я по утру увидела и у прочих обитателей новой палаты. Это были добропорядочные бабульки, всего лишь упавшие, кто с библиотечной лестницы, кто споткнувшись из-за домашнего животного, но на меня они смотрели с удивлением и лёгкой завистью. Далеко не высота собственного роста, а у меня ни одного синяка на лице, лишь на правой щеке после умывания, осталась ссадина. Более крупные, хищные полосы с синяками не смывались с талии и ног, но были скрыты под розовой пижамой и футболкой. Разукрашенные, как для хэллоуина несчастные старушки были уже древние, глухие или слабовато соображающие, потому культурное изумление моей живучести выражала лишь третья из них, что была по-младше. Уроженка близкого мне Сахалина ласково выражала сочувствие, как это сделала бы моя родная бабушка, которой я ни о чём так и не рассказала, пощадив. А солдат Джейн была по-военному сдержана и лаконично, но как-то ей удалось меня разговорить.

Она оказалась Кирой, и осторожно, слово за слово, то про солнце, на редкость яркое и тёплое для майского утра в Питере, то про удивительную палитру людских гематом и мазей от них, мы начали беседовать. Для самой себя я этого не ожидала, представляя всегда, что не наступит для меня белого дня, когда мамы не станет. Я с горьким комом в горле неспешно, на рефлексе, привела себя в порядок, осмыслила весь вчерашний апокалипсис, глядя на часть Невского района в светающем окне. На часах не было и восьми утра, но пациенты с черепно-мозговыми травмами и защемлениями нервов вынужденно бодрствовали и общались.

Кира не лезла под кожу с моим болезненным нервом, задавая деликатные, но мужские вопросы. Всё больше слушала. Наверно это и расположило. А может ещё то, что у неё были очень похожие на мамины голубые глаза кошачьей формы, и твёрдый взгляд. Эти вдумчивые глаза повидали многое, но за ними ощущалась своя воля. Я не искала похожих намеренно, в моей истории не может быть замены. В первое время от всех чужих я просто отворачивалась и уходила, не хотела изливать плачущую душу посторонним, просить понимания, если были не готовы помочь. Ни в коем случае нельзя было показывать слёзы и тем более впадать в истерику, лишь бы не перевели в психиатрию. Это и без того все три дня нависало Дамокловым мечом глупого решения остаться в больнице у врагов, по вине которых выпала из окна.

– Всё равно, не могу представить, – лёжа на своей подушке и глядя на меня, низким голосом говорила соседка по больничной койки, – Прямо с балкона девятого упала? Вниз на землю и осталась жива?

Я уже утомлённо усмехнулась, опустила и тут же подняла глаза с закрытой на замок правдой. Похоже здесь мне предстояло ещё долго слышать в свой адрес восхищения или скепсис, но гордиться тут было нечем, лишь сожалеть:

– Да, прям из такого балкона. Видите…

– Можно на «ты», я ведь не вдвое старше и без галстука.

– Ну да. Так вот, – продолжила я, показывая в окне на многоэтажный дом-корабль по проспекту Солидарности, – Видишь, те дома? У нас точно такой же, типовой на Подвойского. Мы на последнем живём. А котик наш, Фунтик, всё в паркуре на балконе совершенствуется, цепляясь за шторки. Его ветром за борт выдуло на шторе. Надо было спасать. Либо я, либо он.

– Уф-ф, Боже ж мой, – явственно всё представив, с холодком на коже посочувствовала при этом довольно мужественная на вид соседка, занимавшаяся каким-то загадочным ремесленным трудом с садовыми посадками, – Да лучше бы котяра, у них же девять жизней.

– Иногда и побольше. – задумавшись на мгновение, подметила я. И Кира красноречиво промолчала, перехватив мой взгляд, будто зная обо мне гораздо больше.

– Та-а-к! Утро доброе, пациенты! – нараспев поприветствовала нас неожиданно вошедшая врач-физиолог. Девушка в сиреневом докторском халате сразу глянула на меня в дальнем углу палаты у окна, – К нам тут «женщина-кошка» поступила, которая после падения с безумной высоты не разбилась? Милентьева? Девушка, вы?

– Ага. – кивнула я, поняв по бодрому голосу молодой докторицы, что осмотры с оттенком цветного шоу сегодня продолжатся.

– Хорошо. Значит, ручки, коленки показываем, ротик открываем, – деловито взялась за меня физиолог, но быстро поняла, что делать ей здесь нечего, – Чудеса в решетях! Даже пальцы и ступни не сбиты, рефлексы работают, цвет языка и кожи нормальный. Эти царапинки и синяки быстро заживут, как на кошке, мазью гепариновой помажьте. Больше не падайте, выздоравливайте!

На этих словах молодая врачиха жизнерадостно отчалила из палаты с чудом и жуткими бабушками и на её место пришёл столь же молодой доктор Контия, Гамлет Шотаевич. Я скептично охарактеризовала его, как интерна, вроде Глеба Романенко, шёпотом сплетничая с Кирой, но была довольна его поверхностностью. Разукрашенные гематомами старушки, как брошенные дети, потянулись к нему за помощью с вопросами о капельнице и лекарствах, которыми их вторую неделю на отделении никто особо не балует. Ловко отмахнувшись от надоедливой старости, жгучий брюнет поспешил в молодую часть палаты к новенькой. Надо же было принять и справиться о состоянии. Ничего личного. Быстро глянув на меня, словно ошпарившись, краем уха Гамлет выслушал неправдоподобную преамбулу, велел посетить окулиста этажом ниже и скрылся с глаз решать вечный для русских врачей вопрос: «быть или не быть». В итоге, принц датский предпочёл второе сразу для всех…

Бабульки только руками вслед махнули, разочарованно качая головами и солидарно друг другу поддакивая. До последнего мне было непонятно, как они сдружились, если одна из них была глубоко глухая. Однако часами толковали сидя на одной кровати, читая по губам, и перемалывая всю свою жизнь, которую Кира могла с приколами процитировать наизусть.

– Вот ведь, Кирочка, и на платном отделении так было, и на бесплатном! Что за жизнь у нас такая проклятая?! – негодовала глухая старушка, похожая на мультяшную сову с синяками, словно нарисованными вокруг серых глаз махаонами.

– Не говорите, Нин Васильевна, – напрасно повышая голос, чуть саркастично поддержала Кира, – Сталина на них нет.

В кабинете у окулиста, заполошной артистичной дамы в летах и роговых очках почему-то царил тёплый-ламповый полумрак. Тем не менее все разнокалиберные буквы, начинающиеся на неприличные теперь «Ш и Б» я различила, успешно повела глазами за её пальцами и легко скосила их. Вчерашний шоковый эффект перекошенного черепа и зрительного нерва бесследно рассеялся. Я видела, как и прежде хорошо. Пока брела в поисках нужного кабинета по длинному отделению нейрохирургии, состоявшему из двух частей соединённых коридором с кабинетом заведующего, подметила его оригинальное имя на табличке «Филипп Филиппович Алексеев» и вереницу ещё более ужасных людей с покалеченными головами, будто с фронта. Один из страдальцев, самый страшный, буро-багровое вздутое лицо которого, словно в маслобойню попало, надел на себя идеально гармонирующую футболку с принтом монстра-вервольфа и, как кукушка из часов, выныривал из своей палаты всякий раз, когда я проходила. Я всё больше поражалась своей непривычной безразличности – хоть убей, не пугалась и не чувствовала себя в квесте с кошмарами.