Геннадий Васильев - Времена жизни. Рассказы

Грудь у него выросла большая, размера четвертого. Сначала он просил жену покупать ему бюстгалтеры. Но со временем деревня успокоилась, Федор Михалыч стал даже кем-то вроде местной достопримечательности, к нему в новом его качестве привыкли, некоторые стали даже захаживать в гости. Даже повзрослевшие дети приходили без опаски и звали его папой.

Одно ему только мешало: ненужное теперь мужское хозяйство.

– Ну, болтается и болтается, зараза, хоть к ноге привязывай! – жаловался он как-то Саше и спрашивал с надеждой: – Может, доживем до времени, когда его можно – того…

Саша только усмехался. На усмешки бывший бригадир не обижался, понимал: люди – всегда люди, и если с ним такое приключилось – ну, пусть посмеются, что ж…

И усы у него расти не перестали. Главное – не седели с возрастом. Бородка пробивалась жидкая, редкая, а вот усы были могучие – пышные и черные.

Саша, отработав два года бригадиром, все-таки поступил в институт, уехал из деревни…

– …И вот теперь рассказываю тебе эту историю, – закончил я.

Приятель мой только крутил головой.

– Мы фантастику на других планетах ищем, а тут – вот она, фантастика!

Мы выкурили еще по сигарете и пошли к машине. Начало смеркаться, а дорога была неблизкой.

Когда переехали через мост, приятель в последний раз посмотрел на деревню – и вдруг впился в мой рукав – я едва не въехал в сугроб, затормозил.

– Смотри!

Над крайней избой, стоявшей на заметном отдалении от других, столбом поднимался дым из печной трубы… Нет, он поднимался не столбом: он стоял огромным фаллосом. Черты были резки и чётки, какими они бывают на линогравюре.

– Да-да, – ответил я на немой вопрос моего приятеля, – это его дом. А летом у него на грядке морковь родится такой же формы. Знаешь, сколько он за нее на базаре выручает!

Фамилия его была – Хренов. Звали Тихон. Родители были такие – любили старые русские имена: Тихон, Краса (так звали его сестру). А нового ребенка собирались назвать Виолончель. Во-первых, потому, что доктора даже с новыми технологиями не смогли определить пол – два разных сеанса дали разные, поло-противоположные результаты, а третий и вообще неприличный. Во-вторых – потому, что бабушка и дедушка были музыкантами-виолончелистами. Хотя дедушка играл на барабане, кажется, но считалось – на виолончели. Из уважения к бабушке: она умерла раньше.

Нового ребенка не получилось, получился выкидыш. Оказалось – их было двое. Мама сильно переживала: как же для второго не придумали имя?! Так и скончалась, мучая себя. Отец ее недолго пережил: спился. Ну, что делать…

В общем, Тихон Хренов.

В школе ему дали два прозвища: Тихон Хренников в честь известного композитора – для тех, кто понимает, – и Тихоня Хренов – потому что не высовывался. Никогда руки не поднимал, к доске не просился, никогда не откликался на «Кто готов к ответу?». Но всегда все знал, причем знал на «пять», а отвечал на «четыре». Чтоб не высовываться.

Так и жил до выпускного класса Тихоней.

В выпускном или сразу после (очевидцы говорят разное) плоть его взбунтовалась, и он изнасиловал девочку. Ладно бы – одноклассницу, а то ведь – студентку, будущую медичку! Как он это сделал – не рассказывал, не рассказывала и она. Только стыдливо роняла руки. История стала известна, его хотели посадить, но богатые родители девочки поставили условие: не станем настаивать, если женишься! Он подумал. Женитьба – процесс обратимый, можно и развестись, в Советском Союзе живем. Согласился. И тут – коса на камень: она сказала: «Я за него выйду только в гробу!» В смысле – «В гробу я видала такого жениха!» Уперлась – и ни в какую.

Свадьба не состоялась.

Ее родители, чтобы избежать кривотолков и сплетен – благо, были богатые, – переехали в другой город и другой регион. Вместе с ней, конечно. Следов и писем не оставили.

А он, немного подумав, понял: изнасиловал ту, без которой жить не может. Ну, что делать… Он придумал – что. Жить-то не может. Нашел веревку, пошел в лес…

Его не сразу хватились: некому было хвататься. Сестра его еще раньше спуталась с каким-то турком и уехала. И пропала в Турции. Пошла по рукам, одни говорили. Другие – что очень удачно устроилась и российских родственников потому не вспоминает: смазать свою жизнь боится.

Потом все-таки соседи обнаружили пустую квартиру, понаблюдали за ней – ну, пустая, даже украсть нечего! И никто не приходит.

Заявили в милицию (тогда еще милиция была): пропал человек.

Стали искать – нашли: болтается и уже припахивает. Даже сильно пахнет. Сняли, увезли в морг, вскрыли… Понятно, умер от удушья – но! Побочный диагноз: сифилис, и очень запущенный!

Если кто не знает, в старые времена (советскими их называли) сифилис был диагноз криминальный. Стали искать источник. По опросам получилось, что ни с кем, кроме той девочки Нины, он сношений не имел.

Стали искать девочку Нину. Всесоюзный розыск объявили!

Нашли…

На могиле девочки Нины в далекой от описываемых событий республике написано: «Спи, наша девочка! Здесь тебя никто не потревожит…»

Сквозь маленькое таежное село – так оно и называется: Таежное, – протекает речка, тоже маленькая и одноименная. Через нее перекинут деревянный мостик, узкий, на две машины не хватит, поэтому при встрече одному приходится уступать. Хотя встречи бывают редко: машин в селе немного. Если приглядеться, нетрудно обнаружить, что одно звено деревянного ограждения новее остальных. Оно было сломано и поставлено заново. И на нем – маленькая фанерная табличка, уже успевшая почернеть от дождей, приколоченная гвоздями. На табличке выжжено:

«Я лежу под спудом вод.

Надо мной река течет.

Под мостом стоят овечки —

пить пришли из этой речки.

Им совсем уже не страшно:

красный «ягу» – день вчерашний».

Кто из местных словоплетов, когда и зачем написал это, зачем выжег на фанере и кому посвящен этот «опус», знают только местные. Их все меньше. Но если спросишь – расскажут охотно.

Село Таежное расположено в распадке, с одной стороны – отвесные скалы, с другой – пологие склоны, заросшие тайгой. Предгорья, отроги Кузнецкого Алатау. Село вытянуто вдоль распадка, построено в одну улицу, есть еще несколько поперечных, есть и продольные – куцые и узкие. Скорее, проулки, чем улицы. Здесь кончается Область, начинается Край.

Здесь живут люди.

Их немного. Раньше село было большое, в несколько сотен дворов, в заповедные времена стояла церковь, был свой – не приезжий – настоятель, прихожане собирались не только из Таежного, но из соседних деревень – из Края и Области. Церковь, конечно, в большевистские разгульные времена порушили, но и в новые, покаянные, не восстановили.