Виктор Ковалев - Моя любимая волчица Магда

– Доброе утро, миссис Салиман, – я учтиво поклонился, чуть приподняв шляпу. – Вы сегодня необычайно хорошо выглядите, прямо излучаете красоту и свежесть.

Щеки кокетки зарделись.

– Вы ловелас, мистер Бэкет, и ваше предназначение – разбивать сердца несчастных одиноких женщин.

Я спросил позволения присесть рядом и, получив его в виде легкого кивка, продолжил сыпать комплименты. Каждое утро было одно и то же: я осыпал кокетку комплиментами, она улыбалась, краснела, смущалась. Но ей нравилось, и в глубине души я понимал, что каждое утро она приходит сюда, чтобы встретиться со мной и услышать мои комплименты. Я сомневался только, порядочно-ли я поступаю по отношению к Маргарет, утешая себя, что это не измена, это легкий флирт и не более того. Что, интересно, подумала обо всем этом Маргарет, ведь я ей не делаю комплиментов. Вряд ли она осталась довольна.

– Миссис Салиман, а как же наш уговор посетить отвесную скалу, выступающую прямо над морем, где цветет куст цветами необычайной красоты? Причем утром он расцветает, а ближе к вечеру лепестки цветов уже опадают, усыпая скалу бледно-розовым ковром. Помимо всего, со скалы открывается восхитительный вид.

– Право, не знаю, – смутилась кокетка, – прилично ли одинокой даме гулять по острову с мужчиной. Я подумаю, мистер Бэкет.

Это я слышал каждое утро. Ничего не менялось; к этому кусту, одиноко растущему на скале, я пойду в одиночестве. Хотя нет, там обязательно будет мальчишка. Я простился с кокеткой, выразив желание увидеться снова.

Войдя в кафе перекусить, я поприветствовал редких посетителей и занял свое обычное место на террасе с видом на уже порядком поднадоевшее море. Море с утра было спокойное, но я знал, что это спокойствие обманчивое, причем весьма. Стоило подойти ближе, как спокойное море сходило с ума и обдавало незадачливого гостя мириадами брызг, иногда окатывая с головы до ног. Когда посетитель спешно ретировался, море обиженно и раздосадованно затихало, словно предлагая продолжить игру снова. К вечеру море снова сходило с ума, поднимались огромные черные волны, и море швыряло их одну за другой в ужасном намерении смыть с острова все, что попадется на пути.

Миссис Рэдлиф подала мне на серебряном подносе завтрак, хотя его с тем же успехом можно было назвать и обедом, и ужином. Я неоднократно ловил себя на мысли, что не понимаю вкуса еды и даже не могу вспомнить названий блюд сразу после ухода из кафе. Тем не менее, поднимаясь из-за стола, я учтиво поблагодарил миссис Рэдлиф.

– Миссис Рэдлиф, вы сегодня превзошли себя, ваше мастерство не знает границ, и вы не перестаете удивлять меня. Вкуснее пробовать ничего не доводилось.

Я говорил миссис Рэдлиф эти слова благодарности каждое утро, но тем не менее ей приятно было слышать похвалу ее стряпне.

– Что вы, мистер Бэкет, обычные блюда, а вот мистеру Стоуну не нравятся.

– Видите ли, миссис Рэдлиф, во всей вселенной очень сложно найти повара, способного угодить мистеру Стоуну.

Я направился к церкви, но, увидев танцующую пару, остановился. Аккомпанировал на рояле уже немолодой музыкант; глядя, как он играет, я не мог понять, чего здесь больше – опыта или мастерства. И танцоры, и музыкант, казалось, были предоставлены сами себе. Танцующая пара состояла из худой высокой женщины и партнера, как показалось мне, чуть ниже ростом. У женщины были черные волосы, собранные в тугой узел, ярко накрашенные губы, она была в белом бальном платье, иногда обнажавшем красивые стройные загорелые ноги, танцевала, целиком замкнувшись в себе, совсем не обращая даже малейшего внимания на своего партнера. И партнер, и партнерша исполняли свой танец для себя, их согласованность действий была сплошной, отточенной до мельчайшей детали механикой, порождавшей изящность, достигнутую бесчисленными повторениями.

Пианист тоже играл, сосредоточенно глядя в ноты и, кажется, совершенно не обращая внимания на танцующих. И эта разобщенность, сосредоточенность в самом себе порождали какую-то необъяснимую красоту танца и музыки. Только эта красота веяла не огнем страсти, а холодом одиночества. Смотреть можно было бесконечно, но я пошел дальше.

Невдалеке виднелась церковь. Сколько раз, заслышав орган, я мечтал войти в церковь, встретить священника в черном облачении с большим крестом на груди. С покрасневшими от бессонных ночей, проведенных в молитве, глазами, наполненными слезами, вызванными моим длительным отсутствием. Я столько должен ему рассказать, но много раз, предвидя нашу встречу, я знал, что меня хватит только на то, чтобы припасть к груди священника и выдохнуть в отчаянии:

– Падре…

Но каждый раз, войдя в церковь, я слышал только удаляющиеся гулкие шаги по неведомым мне коридорам. Мне так необходимо увидеться с падре, но я не знаю: в чем мне ему исповедаться? Разве что общение с кокеткой, ну, пожалуй, еще сны. Мне приснилась однажды знакомая до боли комната, только почему-то там сделали ремонт, переклеили новыми обоями стены и потолок. И еще на стене не стало портрета, который был мне очень дорог, и безусловно, человеку, чье изображение было на портрете, был дорог я. Дороже всего на свете.

Далее я оказался на ночной улице. Ветер качал фонари, переворачивал урны и гнал обрывки газет и прочий мусор. Улица была безлюдна, и это пугало и настораживало меня. Но вот из-за поворота показалась шумная стайка парней и девчонок. Парней было двое, они громко разговаривали, шутили, пытаясь увлечь девушек, а те – их было трое – весело смеялись. Одна из них, худенькая, рыжеволосая, остановилась рядом со мной и пристально, перестав улыбаться, посмотрела на меня. Я, смутившись, попытался ей что-то сказать, но ее позвали подружки.

– Клэрис, – и она, еще раз взглянув на меня, улыбнулась и побежала догонять свою компанию. А я еще долго смотрел им вслед.

Выйдя из церкви, я продолжил свой путь к отвесной скале, пора было расцвести кусту. Не без труда взобравшись на гору, единственную возвышенность на острове, я увидел, что на площадке, нависавшей над спокойным морем, мальчишка опять дразнит куст.

Мальчик лет десяти в клетчатом пиджачке, коротких, до колен, брюках и черных гольфах бросает мелкие камешки в уже расцветший розовыми и синими бутонами куст. При попадании камешка куст шипел и трясся всеми ветками. Представляю: если бы он мог сорваться с места и догнать шалуна, то здорово всыпал бы ему по первое число.

Мальчишка звонко смеялся, прыгая и приседая; кинув последний камешек и снова попав, с криком победителя промчался мимо меня. Я заметил, что мальчик всегда был без головного убора. В доме у Маргарет я видел детское кепи подходящего размера, тоже в клеточку, нужно будет забрать и при случае подарить этому юному хулигану. Я думаю, что Маргарет не будет против. Спустя некоторое время куст начинал терять лепестки цветов, и вот уже вся площадка выступа скалы была устлана по щиколотку ковром из цветов. А куст, с одними немногочисленными желтыми листьями, стоял, отрешенно наблюдая, как поднявшийся ветерок уносит лепестки его цветов в бездну.