Александра Михневич - Пончик

Вдруг она снова увидела коробку на письменном столе у окна.

И вереница милых сердцу образов поплыла перед взором…

Она почувствовала, как в душе закопошилась нежность, и в носу защекотал стыд – за все былые обиды тем, кого она любит – и кто так сильно всегда любит её…

Она стала смотреть перед собой, в камин. Уютно потрескивали поленья. Дрожащие алые ленты огня, весело играя, отражались в белом кафеле, закоптившемся внизу.

Босым ногам, вытянутым к камину, стало горячо. Она встала, отодвинула кресло подальше. Снова села – и задумалась. Лицо пылало от жара пламени, а спиной она чувствовала прохладу густой августовской ночи.

Она думала о том, что счастье очень многолико.

И при всей его мимолётности – вечно.

Потому что оно всегда живёт внутри.

Ведь не зря же оно заставляет человека ощущать себя счастливым порой даже тогда, когда ему грустно.

Во всяком случае, такие вечера не забываются. И утра тоже. И дни. И ночи.

Ещё бы – как забудешь эти густые чернила, обволакивающе-освежающие. Когда смотришь во все глаза перед собой – и думаешь, что вот там, по всем приметам, должна быть открытая дверь!.. Но ничего при этом не видишь.

Вперишь очи в кромешную тьму и пытаешься зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, хоть за какой-то просвет – и не за что.

А потом неожиданно вспыхивает пара розовых огоньков… Затаив дыхание, смотришь на огоньки; мерцая и перемигиваясь, они сходят постепенно на нет.

Тогда только вспоминаешь, что это резвятся не совсем погасшие дрова в камине.

Только закроешь глаза в этой чудесной лесной тишине, собираясь снова уснуть. Как внезапно кто-то где-то загромыхает костями, и опять…

Ах, да, это же Байкал: во сне сдвинул циновку и переворачивается с боку на бок, стукая локтями по деревянному крыльцу.

Да невидимый в темноте у самого дивана чёрный Пончик вздыхает о чём-то в своих собачьих снах…

Через два дня они вернулись в город.

Родителям нужно подготовиться к работе. Да и ей пора собираться в Петербург.

Вымыв после ужина посуду, она решила продолжить семейные изыскания.

Отец сидел за письменным столом, погружённый в свои мысли, и писал какие-то формулы. Заоконная тьма занавешена тяжёлыми шторами – тёмно-зелёными, в тон дивана. Горят и бра, и настольная лампа, и люстра – освещают комнату ярко-жёлто и уютно.

Все обитатели отражаются в стёклах книжных шкафов, включая наглую старую кошку с отвисшим животом, развалившуюся на исписанных листах. Мама восседает на массивном диване. С краю калачиком примостился Пончик, уложив голову на все четыре лапки.

Дочка в другой комнате обложилась на диване фотоальбомами – бабушкиными, она больше всего их любила рассматривать. Полистала старые картонные страницы с выцветшими, чёрно-белыми, не раз виденными снимками. Пробежалась глазами по красочным глянцевым фотографиям: папа или мама среди преподавателей или с очередным выпуском студентов.

Наконец, взяв две толстенные папки, обнаруженные под альбомами, она устроилась поудобнее. Задержав дыхание, бережно развязала старые размахрившиеся тесёмки. Дипломы и патенты дяди – папиного младшего брата. Добрый, талантливый человек, окончил серьёзный вуз в Москве, начал там хорошую карьеру. Но пристрастился к выпивке, и так и прожил потом в старом отчем доме… А она и не знала, что он чего-то изобретал. Зато знала, что он любил своего старшего брата. Тот тоже был к нему привязан и очень переживал за него.

Она грустно завязала тесёмки и раскрыла другую папку.

О, а здесь совсем старые бумаги.

Ветхая, надорванная, видавшая виды страничка: «Свидетельство о смерти… Синклития Лукомская… в 1942 году …от удара по голове…».

Она вздрогнула.

Что это? Почему? Чья-то смерть? Чья смерть? Зачем это здесь?..

Глаза бегали по буквам, она пыталась понять написанное.

Папа, вставший из-за стола пройтись по квартире, остановился и кивнул ей.

– Это твоя прабабушка по моей линии, – объяснил он ей.

– Но откуда это? – допытывалась она.

– Когда дом бабушки и дедушки опустел, я забрал оттуда отцовские книги, роман-газеты. А бумаги отыскались на чердаке.

70 лет там пролежали, спрятанные моим отцом – твоим дедом…

Она заглянула в папку. Нашла старую архивную выписку, за 1945 год, когда дед вернулся с войны: что такие-то действительно его родители.

Только имя в этой бумажке написано по-другому: Синклетика; наверное, имя не самое привычное, вот и писали его кто во что горазд.

Она смотрела на папу. Пончик, вытянув длинную шею, тоже с любопытством взирал на хозяина.

И папа рассказал, что недавно на городской научной конференции к нему подошёл незнакомый профессор из другого вуза и спросил, не родственница ли ему женщина с такой-то фамилией.

Услышав утвердительный ответ, поведал историю.

Шла война. Белоруссия была оккупирована.

Молодой дедушка воевал на фронте. Молодая бабушка, с одним тогда ещё ребёнком – папиной старшей сестрой – ушла в леса, под защиту партизан, как и другие молодухи. В отряде сражались оба её брата, и муж сестры, и многие соседи.

В старом доме оставались только прабабушка со своей сестрой: передавали партизанам продукты, одежду, важные сведения. Пришли двое полицаев, стали выведывать про партизанский отряд. Ничего не добившись, убили их.

Она ещё покопалась в папке, осторожно убрала всё на место. Посмотрела в окно. И опять пошла к папе.

Пончик, элегически уложив подбородок на скрещённые передние лапы, внимательно смотрел перед собой чёрными блестящими глазами.

Отец сидел за столом. Но не писал, а думал о чём-то, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди.

Она присела на балконную ступеньку сбоку от стола и посмотрела на отца.

– Так вот, значит, какие у нас предки…

– Да, – задумчиво проговорил отец. – Да.

Зимним вечером в петербургской кофейне она с подружками ела пиццу.

За окном валил белый пушистый снег.

И так уже всё было укутано пышным слоем – и машины, и тротуары, и на фонарях мягко лежали пуховые шапочки. А снег всё валил и валил, играя искристыми снежинками в желтоватом свете фар и фонарей.

Настенная панель показывала «Дискавери»: сухие каньоны под нещадно палящим солнцем, влажные джунгли, термиты… Подружки что-то обсуждали.

Она вдруг задумчиво спросила, у всех сразу: а шершни – это как оводы?

– Шершни – это типа осы, только большие, – ответила подружка.

– Нэт, Гиви, ос – это вокруг чего Земля вертится, – ответила она детским анекдотом, засмеявшись. – А маленький мук называется пчёл.

А совсем большой мух, больно кусачий – это и есть шершень, – объяснила она.

И присвистнула: фьють! Неожиданно мелодично.

– Ого! – засмеялись подружки. – Не знали, что ты свистеть умеешь. А это кто?