Артур Аршакуни - Мой Эдем. Стихи и проза последних лет

Черемухины холода
Всегда нежданны и всегда
Неповторимы.
А у природы свой расклад:
В начале лета каждый сад —
Невест смотрины.

И вот настала эта ночь
И облака умчались прочь.
Луна – как блюдо.
А по земле – тумана плед,
Над ним – дрожащий зыбкий свет.
Ну, что-то будет!

Гляжу в окно: туман.
Но вот
Плывет деревьев хоровод
Гусиным шагом.
Луны бесовский медальон
И рядом – паж, вихрастый клен.
Мундир и шпага.

Ты помнишь этот благовест?
Кипенье белое окрест,
Девичий праздник.
Ночная ярмарка невест,
Таких нагих, таких прелест-
ных,
Очень разных.

Груш царственная красота,
Черешен тонкая фата,
А вишни, вишни!
Сад – как дворец.
И слуги в нем,
Все окна осветив огнем,
Палят излишки..

И пелерины тонких слив,
Бегущих, ноги оголив,
Таких счастливых…
Потом туман в кусты уполз.
Потом пришел и стал мороз
И умертвил их.

В окне зима?
Скорей, эскиз
Зимы. А попросту, предзимье.
Нет ожидаемой тоски
В разрывах туч, по-майски синих.

К обеду все заволокло.
Подкрашен белой краской задник.
Глядим мы радостно в окно
На наш помолодевший садик.

И вот готова декора-
Ция до самого утра.

В лицо метельный взрыв хлопуш-
Ки, музыка играет туш.

Стоп, стоп!
У нас не буффона-
Да, вязь реальности и сна.

А мы пока в окно глядим
И улыбаемся, и шутим.
Все это будет впереди,
Все это еще только будет!

Предзимье – тонкая игра,
Когда живут томленьем нервы,
Как ждет завзятый театрал
Давно обещанной премьеры.

Прозрачна пьеса и легка.
В ней нет ни примадонн, ни автора.
И если верить облакам,
Премьера будет послезавтра

Там, где кончается забор
И начинается кустарник,
Стоит жиган и честный вор,
Владыка пустырей, татарник.

Жилет зеленый, ирокез,
В обтяжку латаные джинсы,
Фиксатый рот, во взгляде бес,
Как говорят, поди подвинься.

За ним стеной у самых ног
Настороженною ватагой —
Лопух, крапива, василек,
Пираты грядок и бродяги.

А за забором в двух шагах,
Во влажной духоте теплицы
Растут с улыбкой на устах
Жеманницы и озорницы.

Цветы не ведают забот,
Зимы и северного ветра.
Они уверены: вот-вот
Садовник их придет проведать.

Воды живительной глоток
Направит в клапаны и фильтры
И кислород подаст в чертог
Через систему трубок хитрых.

Устав от трюма корабля,
Они зевают от Америк,
Им грезится Лазурный берег
И Елисейские поля.

Прилизан каждый лепесток
И одуряющ пряный запах…
Вдруг показалось: это – Запад,
А где татарник – там Восток,

Восток с дикарской простотой,
Наложниц визгом, бурей пыльной,
С бескрайностью и теснотой
И горечью степной ковыли.

Татарник же – бунтарь, изгой —
Стоит уверенно, степенно,
Как хан Чингиз, готовый в бой
Послать послушные тумены.

Цветы, татарник и забор —
Мне кажется, что это символ
Того, как бесконечный спор
Ведет сама с собой Россия.

На парковой скамье сидит старуха.
Она сидит так каждый божий день.
Не замечая, слякоть или сухо,
Как будто у нее нет больше дел.

Она сидит, прямая, как напильник.
На голове чудовищный берет.
На ботиках ухоженных ни пыли,
Ни пятнышка за уйму долгих лет.

А пальцы у нее как корни сныти.
Писать, такими? Шить? Избави бог.
Такими можно только, извините,
Толочь картошку да лущить горох.

Из не-пойми-чего – цыплячья шея.
Не шуба, нет, – доха?
Нет-нет, – салоп
Из богом позабытого музея.
Он в три обхвата, как цыганский гроб.

Она сидит упрямо и безмолвно
И не мигая смотрит лишь вперед.
В руке платок. Мужской. С каймой лиловой.
И сжатый рот характер выдает.

Да, много повидали эти руки.
Но шуба! Но берет! Осанка! Взор!
В них прошлое страны, а не старухи,
Как в стуке костылей – бряцанье шпор.

Что держит ее здесь? Какая жила?
Конец не страшен. Страшен лейтмотив.
Она своих давно похоронила,
Теперь совсем одна. И не уйти.

Она встает внезапно, с силой новой.
Тверда нога и вытянут носок.
И с дерева за нею лист кленовый
Слетает вниз и чуть наискосок.

Мне цыганка по руке гадала.
Говорила складно, нараспев.
Говорила о дороге дальней,
Про казенный дом и даму треф.

Глазом на меня она косила.
Не коси!
Правдива ворожба.
Вот она идет из магазина,
Моя дама треф, моя судьба.

Мы собираем яркие мазки
Прошедшей жизни в серенькую клетку,
Как нищий собирает медяки
В расстеленную под ноги газетку.

Со временем мазков – невпроворот.
Но вот что с каждым годом все яснее:
Количество мазков таких растет,
Но каждый по отдельности тускнеет.

Наверно, есть неписаный закон
Лимита интенсивности событий.
Не мы решаем —
Нам диктует он,
Запомнить крепко или же забыть их.

Иная жизнь – кипение, восторг!
Поездки, страны, пляжи, море женщин…
Глаза не могут высмотреть итог:
Пуантилизм и головокруженье.

Напротив, – нелюдим, анахорет,
Макает в кофе высохшую пышку,
Но разговор с ним через много лет
Ты помнишь как невиданную вспышку.

Я, вам поведав тяготы души,
Готов раскрасить мир вокруг и лица.
Цветные очинил карандаши.
Одна беда —
кончается страница.

Маленький кузнечик цвета хаки
Мне отважно прыгнул на ладонь.
В летном шлеме, будто Коккинаки,
Или Бельмондо в своем ландо.

Отогрелся, подождал немного
И пошел, усами шевеля,
Словно Ливингстон в верховьях Конго:
Вот открытий полная земля!

Самоучка, маленький старатель
Без подсказок, лживых и пустых.
Милый, мы троюродные братья!
Может быть…
И след его простыл,

Растворился в запахах и звуках,
Чем богат июльский травостой…
Он еще расскажет своим внукам
О ладони,
теплой и простой.