Сергей Миронов - Домочадец

Среди знакомых Алекса были уличные художники, учащиеся Академии художеств, сектанты, продавцы коммерческих палаток, несостоявшиеся юристы. По соседству с Алексом, в том же пещерном коридоре, жил кудрявый увалень Томсон, носившийся с навязчивой идеей попасть в книгу рекордов Гиннесса. Собственно, Томсоном его прозвал Алекс. Смуглому чернобровому Владимиру, похожему на цыгана, прозвище это сразу пришлось по душе. Он почувствовал себя увереннее.

Комната Томсона была просторной и солнечной. Сюда вечерами, часто без приглашений, стекались отработавшие на Невском художники. Кое-кто оставался ночевать и утром исчезал из комнаты в чужих брюках бесследно. К внезапной пропаже своих вещей все относились нормально, таковы были законы уличной жизни, перенесённые в условия коммунального быта. Приятели Томсона прозябали в полнейшем безвременье. Днём они могли вповалку спать, ночью – бодрствовать и веселиться. По настенным часам, окутанным годовой паутиной, ориентировались лишь о начале нового триллера. Здесь никто никуда не спешил. Назначенные накануне встречи игнорировались по наспех придуманным причинам или переносились на неопределённый срок. Новый день здесь ничем не отличался от минувшего, разве что иным световым выражением, дождём или снегом, который если и был замечен, то лишь для того, чтобы задуматься об отсутствии тёплой одежды.

Иногда я ночевал у Алекса. Он тоже писал стихи. Мы читали друг другу свои новинки, слушали Коэна, которого он боготворил, разговаривали о прочитанных книгах. За время нашего знакомства Алекс успел побывать в Италии и Англии. Из Италии он приехал, полный радужных впечатлений. «Итальянцы – это маленькие дети», – торжественно говорил он, вспоминая лето, проведённое в молодёжном лагере. В Италию Алекс попал с помощью Потапенко, который когда-то был женат на итальянке. Благодаря стараниям жены его картины купила туринская галерея. С Потапенко заключили контракт. Он работал в Турине до тех пор, пока не начал пить. Пил он долго и серьёзно, в результате чего потерял и жену, и Италию. «Это был не его город, – рассказывал Алекс, входя в положение своего знакомого. – Индустриальные мотивы – не его стихия. В промышленном городе нет почвы для душевного надрыва. Он там был одинок, несмотря на благополучие и заботу жены».

Потапенко жил в Апраксином дворе в тесной дореволюционной многоэтажке с узкими окнами и низкими потолками. Дома у него я был один раз. В тот наш приход мы нашли его лежащим на кровати. Он был смертельно бледен и почти недвижим. Есть он давно уже ничего не мог. Пил молоко и кефир. В последний раз он допился до белой горячки. Потапенко был экспрессионистом. Он писал тёмные натюрморты и пейзажи. Увидев гостей, он кое-как уселся на диване и стал подшучивать над своим плачевным видом. Меня он сразу записал в студенты и повторял, что сейчас в университетах все такие неразговорчивые и угрюмые. Мой внешний вид ему тоже не понравился. Вообще он пребывал в состоянии мелкого критиканства. Он пил кефир, поднося к дрожащим губам бутылку в белых подтёках, и ворчал. Современных художников Потапенко обвинял в поголовном плагиате. «Сейчас все шагалят и филонят», – бурчал он, большой и неуклюжий, себе под нос. Алекса забавлял трагикомичный облик Потапенко. То, каким образом он существовал и творил в этой конуре, для меня оставалось загадкой. Когда мы уходили, я почему-то чётко представил, что и через десять лет немощный Потапенко будет вот так же валяться в своей жуткой комнате под скомканным одеялом на вздутом диване, окружённый траурными натюрмортами и предсмертными пейзажами.

Глобальный переворот в моём сознании начался с посещения выставки Кандинского в Русском музее. По корпусу Бенуа я ходил два с лишним часа. Я ничего не понимал в абстрактном искусстве, более того, во мне ещё тлело насаждённое в художественной школе отрицание любых нетрадиционных форм живописи.

«Дамы в кринолинах» поразили меня необыкновенным размахом цветовой палитры. Наложение друг на друга мозаичных штриховых мазков создавало едва заметную объёмность сюжета, который появлялся и исчезал в экспрессивном, на первый взгляд, хаотичном сочетании противоречивых, как бы случайных цветов. Я всматривался в огромную картину издалека, смотрел пристально, не моргая, и незаметно её предметный ряд начинал сливаться с многообразным слоистым фоном, и я больше не видел дам; я созерцал единое гармоничное пространство, в котором не было форм, лишь красочные пятна образовывали пульсирующую фактуру холста.

«Импровизации» и «Композиции» вызвали у меня ещё больший восторг. Я открывал для себя неведомые пути прочтения абстрактного искусства. Я смутно понимал, что притягивает меня в беспредметной живописи, но это притяжение было настолько сильным, что подобные вопросы не трогали меня совершенно в отличие от полного незнания истории абстракционизма. Пометавшись по букинистическим лавкам и книжным салонам, в которых царило недоступное для студенческого кармана наследие сюрреализма, я засел в пыльных залах библиотек, чтобы прорваться к корням модернизма.

Глава 5

– Здравствуй, мой дорогой!

Вальтер явился, как всегда, неожиданно. Он заключил меня в цепкие волевые объятия, после чего весело оттолкнул и, хлопнув ладонями по плечам, осмотрел пытливым взглядом психотерапевта, желая уяснить, как месячное «заключение» в его доме повлияло на мое душевное состояние.

– Я планировал прилететь завтра, но в последний момент передумал – решил сделать тебе сюрприз.

Шмитц по-хозяйски бухнулся в кресло на колёсиках и просиял усталой белозубой улыбкой. В это время его шофёр, истекая потом, таскал тяжёлые сумки и кейсы шефа в спальню. Вера, застигнутая врасплох преждевременным прибытием Вальтера, бегала из кухни в зал и обратно с подносами, загромождёнными состряпанным на скорую руку завтраком. На вылете из комнаты, стремительно входя в правый поворот, открывающий дорогу в кухню, она всякий раз рисковала задеть плечом книжный стеллаж, упрямо обосновавшийся не на своём месте.

– Который раз убеждаюсь, как хорошо вдруг оказаться вне цивилизации, – рассуждал Вальтер, разомлев от жары и быстрой смены жизненных интерьеров. Он держал двумя руками позолоченную чашку из китайского сервиза и ловил носом волнообразные струйки пахучего пара, исчезавшие в его крупных волосатых ноздрях, стоило ему лишь втянуть мятный запах любимого чая на травах. – Индустриальный мир весьма скучен, – продолжал Вальтер, мешая мельхиоровой ложечкой сахар в фарфоровой чашке. – Западный человек прекрасно адаптирован к современной промышленной среде. Но это скорее не адаптация, а прямая зависимость от невидимых экономических схем, подчиняющих личность передовому технологическому процессу, который приносит немалое материальное вознаграждение и солидный общественный статус. Но далеко не каждому, достигшему финансовых успехов, удаётся сохранить свою личность гармоничной и целостной.