Сергей Миронов - Домочадец

К девятому классу я забросил рисование и ограничился беглыми зарисовками на клочках бумаги и в конце толстых тетрадей. Видя моё растущее пристрастие к современной музыке, моя мать подарила мне на день рождения громоздкий тайваньский плейер. Я ходил с ним в школу, брал его по вечерам на улицу, иногда засыпал с ним и утром находил его на столе рядом с запиской: «В школу не опаздывай. Одевайся теплее. Обед – в холодильнике. Меня не жди. Приду поздно. Целую. Мама».

Бывало, она не приходила вообще. Она стала позволять себе это, когда я был уже вполне самостоятельным и мог понять, что она занята устройством своей личной жизни. Иногда к нам домой приходили её подруги. Они работали с ней в турбюро. Реже нас посещали мужчины, преимущественно средних лет. Они тоже имели отношение к Анжелиной работе. Мне они дарили гоночные машинки, импортные авторучки или – вовсе необъяснимо – резиновых солдатиков. Это был их простой стратегический ход, они хотели на всякий случай мне понравиться, что в дальнейшем могло им пригодиться. Я принимал их подарки с полнейшим безразличием. Анжелу это, конечно, не радовало, но она не решалась провести со мной разъяснительную беседу по поводу того, как мне следует себя вести с её хорошими знакомыми. Зная, что я и так обделён её вниманием, она всячески стремилась удовлетворить мои растущие потребности и покупала модные брюки и свитера, пластинки и румынские рубашки в крупную клетку. Однажды она принесла мне пахучий ананас, который ей подарили иностранные туристы. Это шершавое сладкое чудо долго стояло у нас на кухне. В день рождения Игоря мы разделались с ним в два счёта.

К концу восьмого класса я окончательно понял, что Анжеле дороги не тёплые чувства между матерью и взрослеющим сыном, а ровные, по возможности непротиворечивые отношения двух близких родственников, живущих в одной квартире. И хотя она продолжала испытывать ко мне механическую нежность, я стал относиться к её вынужденным знакам внимания с заметной долей снисхождения. Моё приподнятое настроение во время наших вечерних встреч и субботних поездок по магазинам укрепило её во мнении, что я больше не нуждаюсь в её обострённом внимании к своим мелким бытовым и личностным проблемам.

В девятом классе наши отношения с Игорем резко ухудшились. Всё началось с того, что он переехал на Петроградскую сторону. В новой школе у него нашлось много друзей. Мы стали реже видеться. У него появились новые интересы. Музыка отошла на второй план по сравнению с сильнейшей страстью выглядеть солидно. Чтобы заработать деньги на одежду, он занялся перепродажей духов и косметики, поторговывал антиквариатом. Своей деятельности он не стеснялся совершенно. Источающий тяжёлые ароматы, Игорь приходил ко мне и подолгу рассказывал, какой парфюм сейчас популярен. При этом он не стеснялся предложить мне купить у него (естественно со скидкой) какой-нибудь яркий цветной флакончик. В музыкальном мире он признавал теперь только Modern Talking и Bad Boys Blue, в худшем случае мог позволить себе послушать пышногрудую Саманту Фокс. На классную вечеринку по случаю 8 Марта, устроенную с разрешения завуча в подростковом клубе, он принёс второй альбом Modern Talking. Это вызвало дикий восторг в кругу танцующих. Бывшая соседка по парте не отходила от Игоря весь вечер, что явно его стесняло. В мыслях он давно уже воспарил над мелочной «неразвитой» средой своих недавних одноклассников.

Я не пытался спасти нашу дружбу. Это было бессмысленно. Последние полтора школьных года я провёл в тотальном одиночестве. Я начал писать стихи. Анжела не подозревала, что я увлёкся сочинительством. Она считала, что я вновь обратился к рисованию и на моё шестнадцатилетие подарила мне набор масляных красок и этюдник. До этих подарков я даже не дотронулся. Я был целиком поглощён литературой. Книги Бунина, Багрицкого, Пастернака я брал с собой в школу. По вечерам я писал, иногда в одиночку бродил по тёмным купчинским улицам. Окраинные ландшафты, продуваемые пронзительными ветрами, блочные высотные дома вдоль скоростных дорог, грохочущие трамваи – всё это подтверждало мою причастность к некой тайной вселенской драме, в центре которой томилась моя брошенная всеми душа. Мои стихи тех лет были насыщены апокалиптическими предчувствиями. Я полностью замкнулся в своём мире. На улице я старался избегать встреч с одноклассниками и учителями, пару раз не реагировал на дверные звонки Игоря.

Наконец в воскресном выпуске районной газеты напечатали мои стихи. Журналист, ответственный за работу с письмами читателей, отобрал из моей увесистой рукописи два безобидных пейзажных стихотворения. Он откорректировал некоторые эпитеты и удалил два четверостишия из второго стихотворения, придав, по его словам, компактность и лёгкость всей публикации. Утром я пришёл на политинформацию и, как ни в чём не бывало, сел за свою парту. Моё появление в аудитории сопровождалось недоумевающим взглядом классного руководителя. Роза Васильевна посмотрела на меня так, как будто я совершил мелкую кражу, о чём сообщили во вчерашней газете.

Розе Васильевне моё творчество не давало покоя и тогда, когда в районной многотиражке начали появляться мои первые заметки и небольшие статьи. Она останавливала меня в школьном коридоре и задавала следующие вопросы: «Ты уверен, что решить проблему можно теми средствами, которые ты предлагаешь? По-моему, это несерьёзно. Я бы это не опубликовала». Или: «Ты пишешь так, будто всё давно знаешь. Это обманчивое состояние. Хорошенько подумай, тем ли делом ты занимаешься?»

Одноклассники тоже посматривали на меня с недоверием. Хихикали, косясь в мою сторону, обычно угрюмые личности из параллельных классов. Игорь отнёсся к моим публикациям с пониманием и даже попросил на память несколько экземпляров газет со стихами. Он всегда считал себя прогрессивно мыслящим и счёл ниже своего достоинства делать резкие выпады в адрес хорошего коллеги, которого «занесло не в ту сторону».

Я продолжал сотрудничать с районной газетой. Журналистика увлекала меня всё больше и больше. О моих выступлениях в газете Анжела ничего не знала. Блокнот со стихами и газетные вырезки я хранил дома в надёжном месте. Но однажды стихи она обнаружила. Нашла и заметки.

– Я прочла твои стихи, – созналась она как-то вечером. – Я понимаю, что всё это очень личное и я не имею права лезть в твою жизнь. Точнее, в твой мир. – Она села в кресло и глубоко вздохнула. После долгой напряжённой паузы спросила:

– Что ты думаешь делать дальше?

В её понимании я был уже не провинившимся сыном, которого следовало простить, дабы наладить привычно прохладные отношения в семье. Мои дела обстояли гораздо хуже, меня надо было спасать.