Марта Шарлай - Лени Фэнгер из Небельфельда

Сейчас она, не опуская лица в горестный источник, но окропив себя, тоже не сдерживает слёз. О Лореляй! Если бы мне уйти в то место, где ты нашла забывчивость. Где больше невозможно терять… Где разом кончается всякое искание… Где – разве это недостижимо? – найду я Леона…

А потом она встаёт, чтобы идти дальше. Чтобы возвратиться, как возвращается она тысячи раз, в город Леона. Этот город всегда рад ей, всегда открыт ей, ничего не утаивает от Лени – всё поведал Леон.

Этот город, умеющий скрываться от злых сил, не смог избежать только одного – здесь так же, как в остальных городах по всему миру, неожиданно погибают. И всё-таки, думает Лени, вдруг с Леоном произошло другое ?.. Для всех он погиб, но ведь она знает, что с Леоном не могло случиться такой банальной истории. Вот мост – легче лёгкого перелететь через перила. И Лени давно бы последовала этой мысли, если бы не верила, что душа Леона осталась здесь, в Небельфельде. Душа, которую Лени ищет и должна найти.

Она спускается вниз по лесной дороге, к продолжающей её Грюнештрассе. Немного в стороне расположен детский парк со множеством качелей и песочниц. Каждый день матушки-гусыни выгуливают своих славных белых и пушистых птенцов, пока те не размяли свои крылышки как следует и не улетели в другие земли.

Небельфельд – крошечный город. И только немногие решаются обжиться здесь заново, как семья Фэнгеров. Соседи до сих пор качают головами: откуда такая смелость – приехать в эту глушь.

Впрочем, Леон время от времени покидал его, но всегда – до самого последнего дня – возвращался. Он кочевал между Марбургом и Небельфельдом. Леон уехал, но очень скоро вернётся, приговаривала Лени, когда опасение, что однажды Леон уедет совсем, становилось слишком навязчивым. И смотрела на часы, и мысленно переводила стрелки поближе к вечернему часу, когда поезд из Марбурга подходит к небельфельдскому вокзалу.

…И не введи меня в искушение когда-нибудь покинуть этот город, укрытый туманом, город, где нашли свою судьбу Гензель и Гретель и Лореляй; но избави меня от лукавого, чтобы не сбилась я с пути, услышав ложный зов… – произносила Лени слова собственной молитвы, погружаясь в сон.

На большой карусели кружатся нарядные дети, машут пухлыми ручками своим мамашам и нянькам, смеются наполовину беззубыми ртами.

Почти два десятилетия назад и Лени так же кружилась, улыбаясь матери и Леону, пока они ждали её у карусели. Или только Леону – если мама оставалась дома, чтобы расшивать бисером свадебные платья или вязать кружевные воротнички и манжеты. «Кроить, строчить на машинке ещё можно, приглядывая за ребёнком, но вот бисер и кружева требуют сосредоточения и аккуратности», – говорила фрау Фэнгер.

Деревянная лошадь подскакивала, уносила прочь, и Лени теряла Леона из виду. Леон! – бухало её сердце; страх, что брат оставит её, уйдёт, забыв о ней, заставлял иногда спрыгивать с вороной спины, покрытой расписной попоной, и мчаться меж кутерьмы животных, ржущих и хрюкающих (кому в голову взбрело кружить детей на свиньях?), а они словно нарочно мешали выйти к Леону. Лени не дыша, откидывая волосы, которые ветер всё бросал ей на лицо, наконец спрыгивала с дьявольского колеса, и не могла вымолвить ни одного слова. Леон напряжённо высматривал её, заметив вороную лошадь с красной попоной (эта всегда была лошадь Лени) без наездницы, – вот тогда Лени в исступлении бросалась к брату, обнимая его колени. Леон подхватывал её на руки. «Устала? – спрашивал, не представляя, какой ужас Лени успела ощутить. – Нельзя спрыгивать, пока карусель кружится. Это опасно», – увещевал, глядя в бледное лицо Лени. И потом: «Тебе не плохо?» Она мотала головой.

Однажды после такого происшествия шестилетняя Лени спросила: «Что ты называешь опасно , Леон?» И Леон пустился в долгие объяснения, которые, конечно, должны были увенчаться самым сильным доводом: смерть. «Опасно – это если близка смерть? Но если ты будешь там же, Леон, тогда ведь уже неопасно?» – недоумевала она. И Леон отчаивался, не зная, какой довод должен стать самым сильным.

После каруселей они часто сворачивали к рынку, располагавшемуся на одноимённой площади. Сейчас Лени, конечно, тоже выбирает этот маршрут. Иначе и не могло случиться. Весь её нынешний день – как не могло не случиться. Но все неизбежности касаются совершенно рядовых вещей, и от этого неприятно. Хотелось бы предчувствия чего-то важного, может быть – рокового . Такого предчувствия нет.

Сегодня она беспрестанно спрашивает себя: почему Леон поступил так? Спустя пять лет первый раз она задаётся этим вопросом. Какой смысл содержался – в этом броске? В этом прыжке? В этом мгновенном конце всего? И разве нужно было, чтобы она, Лени, осталась одна? Разве она позволила бы, спроси он её – важнее ли ей быть с ним неразлучно, или обходиться без него, но чтобы он оставался всегда досягаем: хотя бы своим голосом. Она бы звонила ему. Алло, Леон? Ты всё ещё любишь свою Гретхен? (Или Сару, или Мари, или Ингрид – никакой разницы.) А меня?.. Меня, твою Лени, любишь ли ты сильнее её? Лени опускается на скамейку, участливо подставленную ей провидением Небельфельда. Ноги её больше не слушают.

Неправда. Я бы могла… могла принести эту жертву, только бы ни один волос не упал с твоей головы. Я обходилась бы твоим голосом, вперемежку с телефонными хрипами и вкраплениями чужих обрывочных фраз. Я бы ждала, я не звонила бы первая. Ждала бы и ждала… С утра до ночи… Если бы ты только спросил меня… Ты читал бы мне из «Гамлета», и из «Короля Лира», и из других трагедий… Если бы я никогда больше не смогла прикоснуться к тебе, Леон… Если бы я никогда больше не обнимала тебя и не встречала вечерами в твоей кровати… Может быть, тогда бы ты открыл мне свою душу?..

Лени поднимается. Леон обокрал меня… Она обретает силу с этой мыслью – её жажда: восстановить справедливость. А справедливость такова: душа Леона должна принадлежать Лени.

Когда она заходит на рынок, бронзовый, словно запечённый в духовке, старый турок приветствует её и расхваливает свои фрукты – мёдом льётся его удивительная речь. Это Суат, они частенько болтают с ним. Лени качает головой: сегодня не надо. Тогда турок протягивает ей апельсин. «Это в честь праздника вашего Бога. Возьми, Лени». Она быстрым движением убирает плод в сумку, благодарит, желает здоровья и благополучия семье Суата и направляется к хлебным прилавкам. Обычно здесь несколько лотков со свежим домашним хлебом, пирожками «сытными» и «сладкими», как называют их торговки, и брецелями. Но сегодня выпечки гораздо больше. Лени подходит к Хильде и спрашивает ту о её Леоне – маленького болезненного сына Хильды зовут так. И женщина радостно сообщает: всё в порядке, ребёнок уже здоров. «Вы бы зашли к нам как-нибудь, фрёйлейн Лени, Леонхен всё время вспоминает, как вы разыгрывали пальчиковый театр. Он так смеялся, мой бедный мальчик…» – «Я зайду как-нибудь, Хильда, непременно. Да вот завтра и зайду – принесу маленькому Леону гостинец. Будем вместе искать яйцо, снесённое зайцем». И Лени просит у Хильды солёный брецель. – «Может быть, лучше лимонного ягнёнка?» – «Нет-нет, – говорит Лени. – Это я сама собиралась сегодня печь». – «Леонхен обожает лимонного ягнёнка».