Марта Шарлай - Лени Фэнгер из Небельфельда

Лени вздрагивает – и проливает себе на руку кофе, впрочем, уже не горячий. И голос её, простираясь сюда из сна, мимо её губ, доносит имя Леона.

Она смотрит на часы – начало седьмого. Через стекло замечает яркую афишу приезжего цирка. Воздушные гимнасты… Это то, куда нужно попасть. Лени вспоминает полёт, который вызвал у неё первую в жизни бурю желания: «Так же хочу!» И как впервые в жизни бешено кидалось из стороны в сторону её сердце – за качелями.

Леон, мы непременно должны пойти – произносит она собственными устами, но теми, десять лет назад, когда они с Леоном так же, совершенно случайно, наткнулись на афишу.

Лени поспешно оставляет два евро на стойке Урсулы и, уже почти выйдя из дверей, возвращается, чтобы обнять её. «Наверное в Пасху не увидимся, тётушка Урсула. Храни вас Христос!» Урсула машет на Лени: «Что это вы, фрёйлейн, точно уж вовсе не увидимся…» и вытирает фартуком глаза от слёз. Лени выскакивает наружу; Урсула крестит её и шепчет: «Храни тебя Бог, доброе дитя…»

Лени устремляется к Моцартштрассе, где афиши сообщают о том, что приезжие воздушные гимнасты и иллюзионисты дают представление. Оно уже началось, и потому Лени торопится к кассам. Билет она получает только после настоятельной просьбы: «Что вам стоит? Разве не лучше продать на один билет больше?» – «Но после третьего звонка нельзя, а представление идёт уже полчаса». – Прекрасно, думает Лени, как раз закончился пролог с идиотами клоунами. – Кассир, броско накрашенная женщина с нелепым бантом на голове (хорошо, что она не слышала замечание Лени о клоунах), вздыхает и нехотя отрывает билет: «Толкаете меня на преступление!» – «Полно вам, какое же преступление – позволить смотреть цирк?..» И, схватив жёлтый клочок, Лени устремляется в зал.

На неё шикают, грозят ей пальцем, но она не замечает, усаживается на самое ближнее свободное место. Как раз вовремя: скучные поклоны, вышагивания, бессмысленное мельтешение на арене, что-то похожее на ухаживание голубей, – всё это кончилось. И едва Лени успевает устроиться, как гимнаст взмывает в воздух. Гимнастка обвивает его шею, и они вместе взлетают над зрителями. Но вот ленты опускаются, и она вновь на земле. Ну же, – думает Лени, – не стой, не опускайся. Ты должна быть под куполом, ты должна парить, скручивать себя, виться змеёй, изображать всевозможные фигуры, но только не стой. И гимнастка, одетая в серебряный облегающий костюм, будто вылита из металла, снова оказывается в воздухе. Там, уже под самым куполом, они оба раскачиваются. Лени набирает в лёгкие воздуху, как бы собирается прыгнуть в море с высокой скалы, – и замирает. Гимнасты летают друг к другу, подхватывают друг друга за руки, повисают вниз головой, подтягиваются, кружатся, запутываются в ленты, снова перелетают птицами. Но Лени ждёт другого момента. Лени ждёт, когда гимнастка станет плыть под самым куполом, как она, поддерживаемая невидимой защитой, станет с затаённым страхом смотреть на публику, которая аплодирует и аплодирует как оголтелая.

Лени ненавидит аплодисменты. Они пугают её. Вот и сейчас. Гимнастка падает, выпутываясь из лент, и внезапно останавливается – сейчас сорвётся, – но снова взмывает в воздух и проносится мимо своего партнёра, он подхватывает её, и они кружатся вместе, он держит, и она опрокидывается, и струятся её синеватые в свете ламп волосы. Лени затыкает уши – хватит же, хватит аплодировать. Она боится: звук хлопков, не смолкающий, но набирающий силу с каждым опасным движением, помешает им. И вот гимнастка, серебряная девушка, вдруг падает, а хлопки становятся сильнее и сильнее, истязая девушку до смерти, пока та летит вниз, чтобы хрупкие кости переломались, что куклины руки-ноги.

«Пусть они успокоятся!» – кричала Лени, когда её первый раз привели в цирк, и когда она увидела эту возможность – человеку летать. И взмывала гимнастка с самой земли, и кувыркалась, гнулось её не то резиновое, не то поролоновое тело. Нет, лучше, потому что резиновые и поролоновые куклы не гнулись так совершенно, обнаружила Лени позже, – они только рвались и лопались. Леон успокаивал её, и мама разъясняла на ухо, что аплодисменты – знак благодарности и восхищения. Но Лени не была согласна. Она сама боялась дышать, боялась шепнуть о своём восторге Леону и маме, боялась: малейшее неловкое движение или звук – и гимнастка разобьётся.

Лени вжимается в кресло; в то время как серебряная девушка летит из-под самого купола вниз, опрокинутая на трапеции вверх тормашками, вздох ужаса вырывается из груди Лени, Леон сжимает её ладонь. Чересчур сильно. Лени поворачивается и смотрит на него глазами, полными застывших, как те гимнасты в воздухе, слёз. Прижавшись к стенке кресла всем позвоночным столбом – сколько можно, – она пытается уяснить этот электрический разряд, пробежавший сейчас по нервам. В эти несколько секунд Лени не видит гимнастов, не понимает себя – она прислушивается и прислушивается к тем волнам, которые приходят после первой, главной волны.

Когда Лени удаётся заглушить для себя звук аплодисментов, она наконец может снова отдаться переживаниям о гимнастах, но ловит себя на том, что сейчас ей больше не жутко, и восторг больше не охватывает её… Серебряная девушка переворачивается, летит вниз головой, выпутываясь из паутины лент, которую сама же себе наткала, и, когда кажется, что этот полёт остановить невозможно, гимнастка повисает в десяти сантиметрах от арены – застывает. В первый раз зал обмирает, а не аплодирует. И Лени протягивает руку к соседнему сиденью. Леон! Сожми крепче! Но не получая в ответ такого нужного сейчас движения, она резко поворачивается – рядом пустое место.

Лени выбегает из зала. Вдогонку ей сыплются и сыплются аплодисменты, называет имена конферансье.

По дороге домой – сейчас она не идёт, но летит, – Лени осознаёт, что не помнит гимнаста в конце выступления, словно бы он взметнулся ввысь, сквозь купол.

***

Уже стемнело, а значит, она не сдержала слова – приготовить лимонный пирог в форме барашка, традиционный пасхальный пирог. Совсем скоро пробьёт полночь, и глухо, как сердце престарелого Гензеля-Иоганна, бухнет колокол Фрауенкирхе, первым же ударом означая начало новой жизни.

Лени забегает в продуктовую лавку Фрица Мюллера, который уже собрался повесить на стеклянную дверь табличку с надписью «закрыто». Она кричит: «О нет-нет! Подождите, пожалуйста! Мне очень-очень нужно купить кое-что…», а он раздражённо бурчит, что Пасха на носу, и его ждут дети и жена, а такие, как Лени, ни о чём не могут позаботиться заблаговременно.

«Ну хотите, я вас поцелую?» – спрашивает Лени, стоя прямо перед Мюллером и глядя в его водянистые глаза. Он говорит ей: «Это только компенсация за моё беспокойство» и тянется пухлыми губами к лицу Лени. Она ловко уворачивается и укоряет его с язвительной усмешкой: «Бедный простодушный Фриц! Кто же думает об услаждении плоти накануне Пасхи!» – «Ты сама предложила!» – недоумевает покрасневший от стыда и досады бакалейщик. «Наклонитесь…» – шепчет Лени. И когда Фриц Мюллер опасливо, будто Лени могла отхватить ему ухо, наклоняется, она берёт его круглое и рыхлое, точно пирог тётушки Урсулы, лицо и целует дважды – в одну и другую щёку. «Вы сказочно добры», – говорит Лени и заходится смехом, глядя на дураковатую физиономию оторопевшего Мюллера. Сейчас он опомнится и станет сквернословить, но, пока не пришёл в себя, Лени быстренько хватает муку, масло и дрожжи для песочного теста. Когда бакалейщик, надувшись, идёт к кассе, Лени как ни в чём не бывало спрашивает: «Есть у вас лимон и цедра?..» Он достаёт у себя из-за спины лимон и кладёт на прилавок. «Цедра поставляется вместе с мякотью», – мрачно замечает толстяк. Лени снова хохочет. Рассчитавшись, она поздравляет Мюллера с Кануном и желает ему большого семейного счастья.