Ирина Васюченко - Полуостров Робинзона

– А знаешь, кто из здешних самый главный палач был?

Объясняет жарко, торопливо, непонятно, однако до меня в конце концов доходит, что речь идет о маленьком опрятном старичке, каждый день проходящем с кошелочкой мимо нашей калитки – за покупками. Вежливый, елейно-тихий. Может, вся его страшная память давно отшиблена каким-нибудь инсультом?

– Еще два было, да те уж сдохли! – выкрикивает баба Матрена торжествующе. – И Бог, он себя оказал! Другой и в гробу лежит как человек, а эти оба враз прогнили, под крышкой нести пришлось!

Запыхавшись от долгого монолога, она дышит шумно, с присвистом. Потом заключает мечтательно:

– Мне бы власть, я все бы припомнила. Всем! И детям ихним, и внукам!

– Не надо об этом, – бормочу я. – Послушайте… У меня пионы очень разрослись. И лилии. Еще гайлардии, это, ну, такие оранжевые. Хотите, поделюсь?

– Если не жалко… Ох, хорошая ты, девк, дадучая, а то ведь какие люди бывают – зимой снега не дадут! Только ты вот что… Про наш разговор… Мне хотя жить теперь ни к чему, скорей бы уж помереть, одного только и хочу, чтоб бог прибрал, а все ж дочка есть в городе, в конторе работает, она без мужа… и внучек еще малый, Митя… Ты никому не передавай, кто ж теперь знает, как оно… А за цветами осенью зайду, сегодня сажать уж поздно.

«Сегодня» здесь значит – сейчас, будь то в этот день, месяц или год.

И вот оно – сегодня. Пять лет спустя. Июль. Зной. Герани обвисли на узеньких подоконничках. От них никакой тени. Весь кислород высосали. По краям листьев багровые обводы… или мне мерещится…

– Не пущу! – баба Матрена своим тучным телом загораживает дверь. – После всего, что ты сделала мне…

– Матрена Тихоновна, – с мольбой перебиваю я, – о чем вы? Я вам никогда ничего…

– Даже не говори! – голос бабы Матрены возвышается до грозного вдохновения. – Может, мы и простые люди! Но мы понимаем! Чувствуем! Мы все-е чувствуем!

Я затравленно озираюсь. Есть другая дверь, можно бы… Не выйдет. Там Алкаш. В смысле пес. Знакомый, в общем-то, и не такой уж большой, но зубастый, как акула, и коварный, как ЦРУ.

– Чтобы я за полведра картошки?! После всего?!

– При чем здесь это? Я случайно… подумала, маленький гостинец…

– Молчи! Ничего не хочу слышать! Забирай! Не выпущу!

Во мне таятся, наверное, зачатки клаустрофобии. Я задыхаюсь в тесной, прожаренной солнцем прихожей. Еще немного, и я уступлю. Но нельзя уступать, нельзя…

– Баба Матрена, приоткройте дверь хоть немножко. Мне нехорошо. Подышать…

– Шура, ты хитрая! Но я тебя хитрей! Забирай, вот весь мой сказ! От кого другого, но от тебя, Шура!!

Вопреки очевидности я не попала в заложницы и меня не пытают. Происходящее – не что иное как коммерческая операция по-кузякински. Вчера у нас кончилась картошка, и я спросила у Степаниды, нашей «придворной молочницы», не продаст ли она мне полведерка.

– У меня нет, ты к Матрене сходи. Она недорого берет, рублей в двадцать тебе станет. Мы с ей давеча как раз по телефону говорили про картоху. Ноги болят, так мы, чем друг к дружке ходить, теперь все больше по телефону…

Телефоны в Кузякине – нововведение последних лет. Нам это благо не по карману, с дачников за него дерут втридорога, а местным оно достается по дешевке, хотя доступно все же далеко не каждому. Зато с каким сосредоточенным видом старики подносят к уху трубку, как деловито и важно набирают номер! При одном упоминании о телефоне они приосаниваются, ощущая свою значительность. Это так приятно, что владельцы телефона не упускают случая вспомнить о нем лишний раз.

С торговлей все обстоит наоборот. В понимании здешних жителей, особенно старшего поколения, воспитанного колхозом, она хуже воровства. Занимаются ею теперь практически все, но лишь немногих при этом не гложет ощущение собственной порочности. Разговор о торговле столь же неаппетитен, сколь сладка беседа о телефоне. Выставить на обочину шоссе стул с образчиками своего товара – грудой огурцов, пучком моркови, несколькими картофелинами или банкой, замазанной белой краской, символизирующей молоко, – это куда ни шло. Хотя всякий торгующий, само собой, жулик, торговать с проезжающими, а значит, обирать их грех невелик. Чужаков незачем жалеть. Иное дело свои, местные: с них не запросишь настоящей цены – люди ж узнают, осудят, – но, с другой стороны, кому охота отдавать задаром то, за что можно выручить деньги? Поэтому на вопрос соседа (да и сосед подобный вопрос если задает, то с коварной подначкой): «Нюр, а мне не продашь ведро огурцов?» принято отвечать: «Ты бы с утра зашел, а теперь уж все раскупили, себе только осталось да племяннице, она завтра из города обещалась приехать, еще с дитем, так сам посуди» и так далее – чем ценнее добрые отношения с собеседником, тем пространнее, обстоятельней отказ.

Нам тоже сложно: мы хоть не кузякинские, но и не совсем посторонние. Чтобы вынудить кого-либо из здешних продать кочан капусты на тех же условиях, на каких мы заполучили бы его, проезжая мимо Кузякина на автомобиле, приходится прибегать к долгим церемониям, уламывать, канючить, обиняками намекать, что покупка останется в тайне. Или уж налаживать, как с молочницей Степанидой, стабильные товарно-денежные отношения. В глазах деревни они почему-то настолько же лучше однократной покупки, насколько законный брак пристойней блуда.

Предложение молочницы вселяло надежду. Видимо, это значило, что Матрена вступила на путь торговли откровенно. Устои как-никак размываются помаленьку, авось и она, по здешней терминологии, «совсем стыд потеряла». Значит, обойдемся без ритуальных плясок. Благодать!

Тягостное подозрение овладело мной, как только Матрена стала пересыпать картошку ко мне в мешок. Чересчур она умильно приговаривала, чтобы-де я, ежели понадобится, еще приходила, кому-кому, а уж мне отказа не будет. Такие галантные присловья не приняты в момент совершения сделки.

Предчувствие меня не обмануло: денег старуха не взяла. Если ее послушать, после неимоверной чуткости и доброты душевной, которые я к ней проявляла, взять их или даже только об этом подумать нет никакой возможности. Не зная за собой, хоть тресни, не только особых, но даже мало-мальских заслуг, я поняла, что должна предпринять ответный ход. А именно – сбегать в магазинчик, купить, что ли, коробку конфет и всучить ее бабе Матрене. Действовать в таких случаях надо подобно предприимчивому кавалеру осьмнадцатого века, коему, как рекомендовала одна игривая книжка, следует побуждать даму к любовным утехам, «не обращая внимания на восклицание «Ах!» или притворный вопль «Увы!»

Я недооценивала противницу. Похоже, мне не удастся усмирить ее целомудренное негодование. Еще немного, и я отступлю с позором, унося под мышкой слегка помятую в нашей борьбе коробку. А ведь старуха этого не хочет. От меня требуется обыграть ситуацию так, чтобы она могла уступить, по своим понятиям, с честью. Проклятая духота! Не могу… Голова совершенно не варит.