Ирина Васюченко - Полуостров Робинзона

Но тогда, пять лет назад, я, судя по всему, была менее терпима к нашим многострадальным язычникам. О том свидетельствует следующая вставная новелла.

Январь восьмидесятого. Мне тридцать четыре, я лежу в московской больнице в ожидании операции. Чтобы не вникать в разговоры соседок по палате и поменьше думать о предстоящем, при всякой возможности замираю, уткнувшись в «Мельмота-скитальца».

– Все читаешь, оторваться не можешь, – говорит розовая голубоокая пышечка, сама по роду занятий медицинская сестра, то есть женщина по крайней мере со средним образованием. – Что, книга интересная? А мне дашь почитать?

– Дам, – обещаю, про себя уверенная, что старинный тяжеловесный стиль Мэтьюрина с его милым сердцу филолога благородным занудством будет не по зубам моей неразвитой собеседнице.

Однако же она вцепляется в «Мельмота» мертвой хваткой. Зачитывается так, что упускает из виду даже главную свою заботу – как бы побольше есть, чтобы «набираться сил». В том нет большого вреда: вес бедняжки перевалил за восемьдесят кило, и мне сдается, что она набралась их достаточно. Иногда она восхищенно бормочет:

– Ну, книга! Вот это книга так книга! Буду я ее помнить…

Растрогавшись такой неожиданной читательской горячностью, я поневоле начинаю относиться к ней теплее. Тут она улучает момент, когда мы наедине, и подкрадывается с трепетным вопросом:

– Слушай, а почему с ним там все так странно?

Вот тебе раз! Стало быть, она ничего не поняла? Принимаюсь растолковывать, что вот, мол, человек продал душу сатане, получил взамен могущество и долголетие, но теперь его срок истекает, близится расплата. Собеседница умильно кивает: да-да, она так и думала… Наклоняется поближе. Глаза круглы от восторженного ужаса:

– Нон, а скажи, это все в книге – правда?

Вконец опешив, я тупо бормочу что-то про вымысел, «чтобы интересно было». Она слушает вполуха, у нее на уме другое:

– А та женщина, она его не захотела, дьявола этого?

– Нет. Она ведь поняла, кто он.

Моя кустодиевская красавица закидывает руки за голову и сладко потягивается:

– А я бы с ним убежала! Надоел мой мильтон, жмот проклятый! С дьяволом бы оно…

Искушение слишком велико. Тревожно вылупив глаза, я обозреваю стены палаты и, для пущего впечатления помолчав, ответствую сурово:

– Ты бы с этим не шутила. У дьявола, знаешь ли, слух хороший.

Эффект превосходит все ожидания. Шарахнувшись в сторону, толстуха начинает быстро-быстро отмахиваться пухлыми ладошками от незримого инфернального соблазнителя, визгливо выкрикивая:

– Нет! Я не могу! У меня с Ыночка! Я ему скажу, что не могу! С Ыночка у меня!

Как сейчас ее вижу, бедную, в решающий момент сдрейфившую поклонницу Мельмота. Вспоминаю чаще, чем хотелось бы. Нынешнее массовое зарождение в умах всевозможных туманных верований отдает бабьей мечтой сбежать от постылого мильтона к душке-сатане. И немудрено: представления об этих предметах в народе, мягко говоря, расплывчаты. Помню, в год, когда праздновали тысячелетие крещения Руси, я сидела за машинкой у того же самого, что сейчас, и так же по летнему времени открытого окна. Мимо по улице проходили три старушки. Беседа была громкая, увлеченная:

– Я там сама была, все видела! Крестный ход! Народу тьма тьмущая! Поп кадит, дьяконы всякие… Сто лет Руси – прям жуть!

Утро того дня выдалось очаровательно ясным и свежим. Однако на западе копилось что-то густо-фиолетовое, и я решила наносить воды загодя, а то еще дождь начнется. Что до президентских выборов…

Ну да, на дворе 96-й год, сегодня Кузякино избирает президента. В предвидении этого события недели за две местная администрация озаботилась вывесить портрет главного коммуниста страны, снабженный народолюбивой цитатой. Приклеенный низковато, портрет, как водится, вскоре украсился лихими усами и надписью «Папа Зю», начертанной углем прямо на лбу. Настенная информация о каких бы то ни было иных кандидатах отсутствует, но местные бунтари, залихватски подмигивая, грозятся вознести Жириновского.

Мы решили пойти на выборы попозже, когда будет меньше народу. От здешних политических разговоров возникают эмигрантские настроения, в наши лета уже совершенно неуместные. А жители, напротив, так и норовят вовлечь нас, «грамотных», в диспут. Но совсем не для того, чтобы приобщиться к нашей якобы предполагаемой мудрости, напротив – с целью продемонстрировать, что мы им не указ. Право, впору выходить на люди с плакатом, неся над головой сообщение, традиционно украшающее нижние конечности блатных: «Они устали»…

Иду с парой ведер к колонке. Июньское солнышко играет в зеленой травке на обочине шоссе, от которой еще поднимается последний тающий парок ночной росы. Какой-то жизнерадостный развесистый бурьян, тут и там распустивший метелки мелких, но обильных ярко-желтых цветочков, щедро напояет утренний воздух их медовым ароматом. Внезапно тишину нарушает звонкий голос, прозрачный, как утро, и такой спокойный, словно кто-то громко, отчетливо читает безразличный ему текст:

– Бедная моя, что ты наделала?

Вздрогнув, оборачиваюсь. У самого края асфальтовой полосы сидит на корточках чисто одетый, аккуратный мальчик лет десяти и гладит большую мертвую собаку. Здесь их часто сбивают проносящиеся машины, так же как кошек, зазевавшихся кур и даже молодых грачей-слетков. Домашних животных хозяева в таких случаях обычно хоронят, а грачи остаются на асфальте, постепенно превращаясь в подобие грязных тряпок, при порывах ветра порой вдруг взмахивающих черным бесполезным крылом.

– Зачем ты вышла сюда, глупая? – звенит пугающе бесстрастный колокольчик. – Тебе совсем не надо было сюда ходить.

Из калитки дома напротив выскакивает взлохмаченный мужик. Его хриплый вопль немузыкален, зато полон кипучего естественного чувства:

– Ты что это творишь, падла?! Кто позволил своих дохлых псов перед моим домом разбрасывать?

Не отвечая ни слова, мальчик берет собаку за лапу и уходит, таща ее за собой. Теперь видно, что она погибла уже несколько часов назад: тело успело окостенеть. Разъяренный мужик продолжает орать мальчику вслед нечто, уже совсем не поддающееся цитированию.

– Во псих-то ненормальный, пьянь бесстыжая! – осуждающе комментирует за моей спиной незаметно подошедшая баба Дуня. – Это Коська-дурачок, он теперь здесь жить будет. Раньше хорошо было, он в «Черемушках» безобразничал, а теперь, после Дарьиной-то смерти, дом этот унаследовал. Худое соседство, ну его к пралику. Он уж давно спятил, мозги совсем прогнили…

– А что это за мальчик?