Ирина Васюченко - Полуостров Робинзона

И вот мы легкой рысцой – не со всех ног, ведь тревога наверняка ложная – трусим туда, откуда теперь уже и треск слышен, и видна изрядная толпа. Летняя толпа в веселых разноцветных одеждах – от этого безотчетно кажется, что там ничего дурного не происходит. Как-то, еще девчонкой, бродя по лесу, я, помню, вприпрыжку выбежала на поляну, где вот так же празднично пестрела стайка людей. Они что-то окружали. Это был труп.

…Наша рысь между тем переходит в галоп. Чем ближе, тем очевиднее, что зеваки собрались именно перед домом Филипповых. Добежав, взмыленные и задохнувшиеся, обнаруживаем, что догорает дом соседей, а филипповский вот-вот займется, но пока только стена обуглилась. Несет адским жаром – к двери не подойти. Тут же стоит пожарная машина, но вода у них кончилась, и эти парни без толку топчутся около, меланхолически перекидываясь со зрителями соображениями, спасут или не спасут второй дом, успеют воду подвезти или нет. Августы Леонидовны нигде не видно. Господи, она же могла задремать, ей могло стать плохо… Бросаюсь к пожарному:

– Там человек!

Пожарный меняется в лице:

– Вы уверены?!

Но тут крайнее, самое отдаленное от огня окно вылетает со звоном от удара, как выяснилось впоследствии, табуретки. Потом оттуда вышвыривается паспорт. За ним толстенная (но, к счастью, крепкая – не рассыпалась) папка с куском переведенного нами романа, который Августа Леонидовна взяла почитать. Следом плюхается мешок сахара-песка – семь кило, запас на все лето, включая будущие варенья – и наконец не совсем ловко, но сохраняя достоинство, наружу выбирается сама Августа с ведром на голове – это чтобы не порезаться осколками стекла. Она неподражаема: минуты не проходит, как добывает у соседей еще несколько ведер, организует спасательную операцию, и мы с ней и Игорем начинаем таскать воду из колодца. Пожарники выплескивают ее на угрожаемую стену. Усилия лихорадочные, но, похоже, все зря. Однако прекращать не хочется: просто стоять и смотреть еще хуже. Три-четыре соседские бабушки, то ли сжалившись, то ли забеспокоившись, что этак и до их жилищ очередь дойдет, тоже принимаются таскать ведра. Но большинство, в том числе парни и мужики, хранят невозмутимость. Многие жуют резинку. Пробегая туда-сюда с ведрами, краем уха ловлю реплики: «Фигня, все равно сгорит»… «И дом-то говно»… «Небось, еще и не застрахован…»

Откуда-то доносятся причитания. Это владельцы догорающего дома оплакивают свое добро. «Всю жизнь копили, – стонет кто-то, – и на старости лет…» Да, им придется теперь жить в местных «Черемушках». Эти двухэтажные многоквартирные бараки «с удобствами», где зимой стужа, а летом духота, ненавистные большинству своих обитателей, являются предметом вящей гордости здешнего начальства и одним из основных доводов защитников колхозного строя. Кто-то в толпе замечает: «Вещичек для погорельцев собрать надо». Да, здесь так принято. Это сделают.

В негромкое бормотанье толпы врезается звонкий вопль:

– Едут! Машина из райцентра!

Дом спасен. Ну, боковая стена почернела. Садик истоптан. Сущие пустяки по сравнению с несчастьем, постигшим соседей. А ведь у них еще и скотина погибла: поросенок, телка, куры. Обгоревший пес с цепью на шее валяется там, где прежде стояла будка. Хозяевам было не до него – они вещи выносили, а чужих он не подпустил: говорят, кто-то пытался его отвязать, но несчастный все еще нес свою караульную службу.

Зеваки разбредаются. Плачущую погорелицу, старейшую в доме, слепую, под руки уводят куда-то. Августа что-то ласково шепчет ей на ухо, накидывает на сгорбленные плечи свою теплую кофту, печально смотрит вслед.

– Да вы так уж не жалейте! – говорит ей сухопарая, с едкой улыбкой хозяйка дома напротив. – Сами они и виноваты! Нажрались, поди, до упаду. Или малый со спичками играл, совсем же не смотрят за малым-то! Вот вы не знаете, а Валька, когда занялось, не его спасать кинулась, а телевизор! Чего головой мотаете, не верите что ль? Точно вам говорю! Ее дед потом корил: «Ты что ж, сучка, вроде как не мать?» А она ему: «Так я сообразила: дите кто-нибудь да вытащит, а телек мой, на мои кровные купленный, его, кроме меня, жалеть некому!»

Вечером приезжает Петр. У него машина, он вообще единственный среди нас деловой человек. Смотрит на курящееся пепелище, потом задумчиво переводит взгляд на собственный закопченный домик, на искореженный палисадник, поваленный полусгоревший забор…

– Гортензию сломали, – вздыхает Августа Леонидовна, – пытаясь расправить все еще подрагивающими пальцами чахлый кустик, втоптанный в землю бесстрашной ногой пожарника.

– Что гортензия! – откликается одинокий в нашем сумасшедшем гуманитарном окружении обладатель практического ума. – Ты о другом подумай. В прошлом году Уткины горели, их, – красноречивый жест в нашу сторону, – ближайшие соседи. Теперь эти. Бог, наверное, на наше семейство ополчился. Не хочет, чтобы мы в Кузякине поселились. У него просто издали точного попадания не получается. Помнишь, как в анекдоте: «Черт, опять промазал!»

Августа была из тех, кому любопытна действительность, важны житейские подробности. Что до фантазий, они ее мало занимали. Ей в угоду я сперва замышляла честную хронику: что вижу, о том пою. Как бы не так… Уже в третьей главе не устояла перед соблазном. Простенький, но рискованный финт со временем. Все так примерно и было, только двумя годами раньше. Взять да и рассказать Августе, как она якобы сейчас живет в Кузякине и демонстрирует смешную отвагу на пожаре. В эти самые дни, когда она уже почитай что нигде не живет, только все проявляет и проявляет глухое безысходное мужество. Мужество, которое со дня на день может иссякнуть.

Идея вроде бы скользкая. Но я почему-то не сомневалась: здесь ошибки не будет.

За первой вольностью потянутся другие. В моем Кузякине начнут происходить события, хоть и действительные (я хранила почтение к изначальному замыслу), но случившиеся не там, не тогда, не с теми. Смешаются лица, сроки, обстоятельства. Пространство хроники зарастет чем ни попадя, как здешнее заброшенное поле, где в колеях бывшей пашни уже проклюнулись ветлы и сосны. Я видела даже дуб – в палец высотой.

Мне не жалко поля. Слишком хорошо помню колхозный овес, низенький, жидкий. И пыльную полегшую вику. И редкие колосья больной, черноватой пшеницы. Все это не имело ни малейшего смысла. Но каждую весну, согласно плану, приползал тяжеленный вонючий трактор, плуг сдирал с истощенной почвы едва присохший струп, чтобы опять посеять и осенью собрать, и посеять снова. Так в античном аду сестры-убийцы коротают вечность, таская воду и наполняя бездонный сосуд.

За последние три года там выросли дикие травы. Все больше горькие: полынь, тысячелистник, пижма. Явится ли когда-нибудь полумифический культурный хозяин, чтобы превратить пустырь в тучную ниву? Не знаю. Пять лет назад, когда писала «Лягушку», я, помнится, чуть больше верила, что успею это увидеть. Но уже и тогда надежда дышала на ладан.