Ирина Васюченко - Полуостров Робинзона

– Кто под кустом? Где?

– У самого дома нашего прячется. Он это, я чувствую. Нечистый…

– Что за глупости? Тебе померещилось, а может, это Свиридов пришел выпросить что-нибудь или стащить, ты сама знаешь, он высокий и в плаще. Ну, если тебе страшно, давай вместе пойдем.

– Не пойду! – тупо и зло повторяет девушка. – И никакой не Свиридов. Меня прям трясет, понимаете?

Она поворачивается и идет прочь. Старуха, поскуливая, бросается следом, и обе скрываются в дождливых сумерках. На душе скверно. Какова бы ни была Евдокия Васильевна, она ждала от меня помощи, а я их бросила на произвол судьбы. В свои восемьдесят с лишним, имея за плечами инсульт и два инфаркта, она теперь бежит куда-то за этой двадцатилетней дылдой, то ли вправду свихнувшейся, то ли мстящей таким образом за свое растоптанное достоинство и изуродованные нервы… Но не могу же я, превозмогая мигрень, как шут за королем Лиром, таскаться в потемках за сбрендившей Снежаной по кузякинским окрестностям, толком не зная, что делать!.. Одно утешение: наутро я видела обеих до крайности надутыми, но живыми и здоровыми.

Вообще похоже, что, отринув атеизм, здешние люди веру в бога обретают куда медленнее, нежели веру в озорника, засевшего под бабы-Дуниным кустом. А послушать их, так видно, до чего они плохо отличают одного от другого. И добро бы подобные наваждения овладевали только убогими и больными умами. Но если уж моя любимая Надя Артюхина подвержена той же слабости…

В свои шестьдесят Надя еще хоть куда: энергичная, стремительная, статная, с чистой выразительной речью и отменной практической хваткой. Хозяйство у Артюхиных превосходное. Взрослые дети, сын и дочь, получив высшее образование и переселившись в город, не превратились в чужих, напротив – душевная близость в семье редкостная. И это все – Надя. Односельчане ее побаиваются: слишком остра на язык, способна срывать на ближних дурное расположение духа, прикрываясь ссылками на «прямой характер» и привычку все, что думает, выкладывать в глаза. Терпеть не могу эту двусмысленную доблесть, по большей части сводящуюся к самодовольному хамству, но Надя так артистична, что даже в подобной роли, право, хороша. Обычно поболтать с ней – одно удовольствие. Однако вчера Артюхина встретила меня, пылая негодованием:

– Ты только послушай, что случилось! Я купила козу! И не у проходимцев каких-нибудь – у бывших учителей, они на том конце деревни живут, Семины. Вроде приличные люди, грамотные, я их всегда уважала… Если бы не это, осторожнее была бы, пралик их возьми! Справная такая козочка, и удои, говорили, хорошие. Привожу домой – как заколодило: молока не дает, не жрет ничего, а как съест, животом мается! Тут-то я сразу неладное заподозрила, пошла к Домне-цыганке посоветоваться, она в этих делах смыслит. Она меня сразу спросила: «А как тебе Семин козу передавал – с поводком или так?» – «Просто, – говорю, – за рога вывел, а поводок у меня был свой». Она меня ну честить: «Что ж ты, девка, наделала, надо ж было вместе с ихним поводком козу брать! А теперь они ее заколдовали, и это заклятье снять никак невозможно!» Ну, ты меня знаешь, человек я откровенный… Встретила Семина в магазине, он ко мне подкатывается, мол, как поживаете, Надежда Викторовна, а я ему при всех: вот так и поживаю, что козу вы мне заколдовали, порчу навели, я вас за честных считала, а вы колдуны и негодяи, и будьте вы прокляты! Так и сказала!

В других случаях Надя отнюдь не глуха к доводам рассудка, но когда речь заходит об этих материях, я спиной чувствую – возражать не стоит. Собеседница слишком распаляется, накал страстей такой, когда уж не до разума: того и гляди на знаменитую артюхинскую прямоту нарвешься. А для колдовства, как я здесь выяснила, на деревенской почве возможностей непочатый край. Можно купить у соседей, скажем, курицу, и если «знаешь слово», наворожить так, чтобы птица на их дворе вообще «перевелась». Можно прийти в дом, где готовятся к свадебному пиру, и пока он еще не начался, попросить что-нибудь, ну, хоть кружку кваса – и вместе с ним заглотать, похитить счастье молодых. Извести человека д о смерти тоже невелика хитрость: надо только собрать землю там, где отпечатался след вражьей ноги, а потом отправиться в храм и поставить свечку за его упокой. Что бог в этом случае оказывается не то сообщником колдуна, не то обманутым им простофилей, никого не смущает. А уж сглазить с похвалой на устах, допустим, корову – это злодейство самое что ни на есть распространенное…

Положим, высмеивать деревенских простаков нет смысла: между Москвой и Кузякином в этом отношении вовсе не пролегает бездонная пропасть. Столичные жители еще безумнее – кузякинцы, те хоть денег не тратят на свои бредни. А московские газеты пестрят объявлениями вроде «Приворожу», «Сниму порчу» и т.п., они там встречаются не реже, чем деловые «Вылечу», «Отрезвлю», «Обналичу». Тебя, понятно, и обналичить могут, как липку, и порчу снимут с тем же результатом, но дикарская вера в потусторонние силы не считается с расходами. Что ж… С ней интересней жить, она дешева и общедоступна. Главное, в отличие от любой порядочной религии не обременяет смертного нравственными требованиями. С ними же, если принять их всерьез, забот не оберешься.

Теперь, когда нет больше нашей прежней, всерьез набожной, а потому не слишком суеверной Катерины Григорьевны, мы с Гаврилой, услышав в ночную пору необъяснимый шум, вправе предположить многое:

– Это еще что за скрежет?

– Черепанов в трубу лезет.

Наследники бабы Кати продали ее избушку бывалому и лихому, как в старину сказали бы, коробейнику Черепанову. Ожесточенный тупой враждебностью деревенских к «торгашам», новый сосед и на нас целый год косился настороженно. Однако мало-помалу мы подружились. Иногда он заходит поболтать, рассказывает байки из своей пестрой полубездомной жизни крепкого работяги, исколесившего полстраны: неумение принимать начальство таким, как есть, мешало ему пустить где-нибудь корни. Теперь, когда командиров над ним больше нет, Черепанов считает, что в Кузякине он осел надолго. Хотя торговля изнурительна даже по сравнению с его прежними занятиями мастера по какой-то там спортивной борьбе, крановщика, шофера-дальнобойщика и кем он только не был, зато он сам себе хозяин, он никогда не сдавался, он пробьется! Покойная черепановская бабка слыла ведьмой, и сосед однажды под хмельком – в шутку? Ой, не похоже! – признался, что якшается с сатаной. В расчете на фамильные заслуги он заключил с князем тьмы договор. «Богатство – будет! – в ту ночь объявил отчаянный Черепанов жене. – Онмне обещал!»

Мы-то с Гаврилой, перечитавшие на своем веку гору книжек, которые, если разобраться, чуть ли не все об этом, знаем, какой дьявол врун. Но к чему убеждать человека, что и эти надежды тщетны – рогатое начальство не лучше прочих? Сам поймет… Занятный мужик Черепанов, мрачный бугай с темпераментом авантюриста, нервами художника, мушкетерской спесью и кучей детей – сочетание само по себе аховое, а тут еще мелкооптовая коммерция гробит его на глазах. С него искры сыплются, как от неисправного электроприбора. И жена уже строго приглядывает, чтобы он за руль своего автомобильчика, собранного из консервных банок, без аптечки с сердечными лекарствами не садился. А при всем том с десятью заповедями у этого ведьмака обстоит получше, чем у многих поборников православия. На девятнадцатом году супружества он любит и бережет свою Яну. Надежен в делах. Ни разу в жизни не поднял руку на ребенка, даром что злобен с виду. И когда они с Яной в четвертом часу ночи едут за товаром, машину со двора выкатывают вручную, чтобы не заводить у нас под окном мотор – разбудить боятся… После этого даже если во сне или наяву – ну, допустим на минуту – Черепанов раз в год оседлает бабкину метлу и слетает на шабаш, велика ли беда? Сомневаться в бытии божием – куда ни шло, но путать бога с бюрократом – святотатство, омерзительное даже для такого агностика, как я. Господь, если он вдруг есть, разберется, кто есть кто…