Ирина Васюченко - Полуостров Робинзона

А пока пусть наползает лес. Пусть лечит эту замученную землю, как может.

Наш домик с первых лет своего существования слыл несчастливым. Его начал строить в восемнадцатом году зажиточный крестьянин, приходившийся дядей нашей соседке бабе Кате. Он хоть и «обогател», а не настолько, чтобы нанять работников. Учитывая беспокойные времена, он, видно, задумал особо мощное строение с толстыми стенами, способными выдержать штурм, и взялся возвести его сам. Как умел. Это его и погубило: однажды готовил раствор, плеснул воды в чан с негашеной известью да и заглянул посмотреть. Сжег легкие – одного вздоха хватило. Года не протянул, даром что здоровенный был мужичина. Наследники что-то пытались достраивать, но руки не доходили. Потом их раскулачили. Неуютный, сырой, с узкими, как бойницы, окошками и холодным одинарным полом, зато с широченными подоконниками и высоким потолком домик достался бедняцкой семье. Те с грехом пополам вытерпели лет сорок, но при первой возможности продали его москвичам.

– Здесь никто не задерживается, – утверждает баба Катя, прожившая на свете так долго, что сорокалетняя усидчивость бедняков в ее глазах – срок несолидный. – Такой уж это дом, пралик его возьми!

– Катерина Григорьевна, давно у вас спросить хочу. Здесь все, чуть что, «пралик, пралик». Что это такое? Паралич или черт?

– Какой еще паралич? Хворь, что ль? Тут нечего и спрашивать.

– Значит, черт?

– Черного слова не повторяй.

Ныне о злом роке, тяготеющем над нашим домишкой, кроме бабы Кати, никто из деревенских не помнит. Но продрав глаза ненастным утром, при одной мысли, что рано или поздно надо вылезать из-под одеяла, начинаешь понимать местных бабусь, у которых пралик с языка не сходит. Имя этому демону – паралич воли… Трясясь от стужи, поневоле вспомнишь несчастного строителя. Он еще одной важной вещи не знал: для жилой постройки годен не всякий камень – иной впитывает сырость, в знойную сушь продолжает дышать промозглыми испарениями. В жару пусть бы дышал, пожалуйста, но когда и без того… бр-р!…

Горло уже саднит, и я хрипло бубню в сонное ухо любимого заунывную будилку:

Накрапывает. Ветер, сырой и пронизывающий, добирается до самой души. Игорь, не такой зависимый от капризов природы, уже сидит за компьютером и будет, как всегда, работать до глубокой ночи. А у меня слипаются глаза, голова тяжелеет, и не только ясно, что подбирается мигрень, но и похоже, что она обещает быть особо свирепой. Чай бессилен. Завтрак отвратителен. Обед и вовсе в горло не лезет. Понимаю: пора сдаваться. Лечь. Замотать голову колючим «Импликатором Кузнецова», поверху приспособить в виде чалмы шерстяную драную шаль, принять цитрамон – средство, отвергнутое всем цивилизованным миром, но мне помогающее лучше аспирина, – и, задернув оконные занавески, на долгие часы погрузиться в знакомое состояние тошнотворного бессилия, к которому примешивается малая толика блаженства, делая его еще более омерзительным.

Яростный собачий лай возвещает, что кто-то пришел в гости. Черти принесли! Право, в эту минуту, явись ко мне хоть ангел небесный, я и то бы не сомневалась, что благодатный визитер воспользовался именно таким транспортом.

– Нонна! – надрывается под окном голос бабы Дуни. – Выдь сюда, а то я твою Мадамку боюсь! Ох! А это еще кто?! Ну, страшна!

Это она увидела Пенелопу, недавнее и довольно бестолковое наше приобретение. Когда мы с Игорем уходим из дому вдвоем, она пенелопит: усаживается на подоконник и ждет, красуясь в окне, так что всякому проходящему видно, что у нас есть большая собака и потому не следует пытаться обменять наши компьютеры на литр самогона. Сейчас Пенелопа суетливо топчется у забора и гавкает, призывая меня в надежде, что я отворю калитку и дам ей возможность любовно обслюнявить посетительницу. Это желание ее томит постоянно. У Мадам намерения другие. Она, существо проницательное, вопреки моей вымученной вежливости давно смекнула, что визиты бабы Дуни меня тяготят, и очень не прочь тяпнуть гостью. Из-за этого Евдокия Васильевна забредает теперь на огонек гораздо реже, а уж под моросящим дождем и подавно не явилась бы без основательной причины. Надо выйти.

Они стоят перед калиткой, ежась на ветру: толстая косолапая старуха в заношенном сером платье и ветхом платке и нарядная стройная блондинка, посредством косметики превращенная из бесцветной замухрышки в бледную загадочную красотку русалочьего типа. Это Снежана, соседкина внучка. С детства забитая драчливым папашей и истеричной матерью, да и самой бабкой, которая на свой лад их обоих покруче, девочка, войдя в возраст невесты, нарядившись, как кукла («Ничего для нее не жалеем!» – жалобно и обвиняюще твердит старшее поколение), вышла на тропу войны, то есть попросту загуляла. Шум громоподобных скандалов, которые закатывают в доме по этому поводу, часто долетает до наших ни в чем не повинных ушей. Истошные вопли «Убью!» и столь же оглушительное подтверждающее «Убивают!», сопровождаемое воем, от которого содрогнулись бы обитатели зоопарка, и душераздирающими призывами «Люди, помогите!» – ко всему этому пришлось привыкнуть или по меньшей мере попытаться. Со временем, однако, выяснилось, что с юной грешницей случаются то ли нервные, то ли сердечные припадки, а звать местную фельдшерицу семейство не желает, врача тем более. Они блюдут честь и, хотя сами же вопят на все Кузякино, панически боятся огласки.

Поэтому они зовут меня. Бред, конечно, и надо бы отказаться, но я знаю, что больше никого они все равно не вызовут, и потому капаю несчастной девчонке корвалол, пою мелиссовым чаем, делаю весьма приблизительно знакомый мне массаж стопы, бубню монотонным голосом какую-то успокоительную чушь…

– Я знаю, вы никому не скажете, – заискивающе воркует, топчась у меня за спиной, эта старая жирная волчица баба Дуня, – вы люди умные, секретные…

Поначалу нас с Игорем передергивало от «секретных людей», но вскоре стало понятно, что жуткое словосочетание просто-напросто означает, что мы не болтливы. (Кстати, и в этих записках имена и некоторые географические названия изменены – береженого бог бережет). Поэтому внезапное появление бабушки и внучки может означать только одно: опять потребовались моя сомнительная помощь и безусловная секретность.

– Она домой не хочет идти! – баба Дуня всхлипывает. – Скажи ей, Нон, она тебя слушает.

– Не пойду, – бормочет Снежана. – Я его видела, он у крыльца под сиреневым кустом сидит… В черном, до полу… Меня трясет всю…