Ирина Васюченко - Полуостров Робинзона

– К дачникам, вон из того дома, приехал. Видать, сын. Хороший, обходительный такой, одна жалость: от роду помешанный.

Удрученная баба Дуня машинально выковыривает из левой глазницы вставной стеклянный глаз, протирает его сомнительной чистоты фартуком и ловко вправляет на место. Я набираю ведра и иду домой. Почему вокруг так потемнело? Или это у меня в глазах?

Нет, туча подползла-таки.

На избирательный участок идем уже под зонтиками, причем если мой еще куда ни шло, то у Игоря несколько голых спиц под немыслимыми углами торчат в разные стороны. Сказал бы нам кто-нибудь лет двенадцать назад, что мы, всегда избегавшие этого рода мероприятий, однажды запасемся по месту прописки открепительными талонами и, невзирая на непогоду, за добрых полтора километра потащимся в кузякинский клуб голосовать за кандидата, который тем только и хорош, что другие еще хуже! Или все же за того, единственно симпатичного нам, с интеллигентным лицом и литературной речью, которого потому-то и не выберут?

Во всем этом есть-таки что-то от безумия.

– С праздником! – встречают нас в клубе. За четырьмя столами восседают чиновницы из правления колхоза, теперь, кажется, переименованного в акционерное общество, хотя щит с громадной надписью «Колхоз Путь Октября» по-прежнему возвещает едущим по шоссе, что социализм не покинул этих мест. Да так оно и есть: господин Зобов, возглавляющий акционерное общество, не кто иной как председатель «Пути Октября» товарищ Зобов, к которому нам когда-то пришлось идти на поклон, выпрашивая разрешение купить никому здесь не нужный домишко, вовсе не пригодный для житья в зимнюю пору. Как он тогда кобенился, принимая нас в солидном кабинете, за громадным письменным столом! С какой важностью подвергал сомнению «целесообразность» этой покупки! Боюсь – увы! – что ни на одного мужчину за всю мою жизнь я не бросала таких кротких, умильно-преданных взглядов, как на этого борова, от чьей милости зависело, сможем ли мы вывозить уже тогда прибаливавшую маму на природу, без которой она жить не могла.

– Какой уж теперь праздник? – скорбно поджимает губы бывшая председательша сельсовета, украшающая своей внушительной персоной первый стол. Ее нынешний титул мне неведом, но влиятельность, равно как и у Зобова, ничуть не уменьшилась с колхозных времен. – Вот раньше да, раньше это настоящий праздник был!

– Ничего! – кричит кто-то из топчущихся в стороне пожилых мужичков. – Скоро наша возьмет! А миром не отдадут, чего нахапать успели, так и перестреляем бизнесменов хреновых, нам не впервой!

– Потише, Митрич, больно развоевался, – окорачивает председательша, игривой, жирно напомаженной улыбкой намекая: «Погодь, мол, еще не время…»

– Да верно говорит! – влезает в разговор тетка моих примерно лет. – Что это за власть такая, если пензия фронтовикам больше моей зарплаты, да и ту вон третий месяц не дают? Я корячусь, как лошадь какая, он ни фига не делает, а получает в полтора против моего! С какой стати мне это терпеть? Подумаешь, фронтовик! Путевых-то всех поубивало, а эти, что сейчас живут, отсиделись где-то, теперь рабочий народ обжирают!

Так я и думала: сплошной электорат Зюганова. Вот и Антон Сидорович, неплохой, в сущности, дядька, видать, туда же – настигнув нас уже на выходе, преграждает дорогу:

– Что ни говорите, раньше жизнь получше была!

– Когда это? – угрюмо ворчу я.

– Ну как же, при Брежневе, Косыгине… Да ты молодая, поди, не помнишь!

– Брежнева и Косыгина помню прекрасно. Хорошей жизни не припоминаю.

– Не скажи, все-таки цены не в пример были, та же колбаса…

– Где колбаса? За ней же отсюда в Москву ездили! Еще загадка тогда была: «Длинное, зеленое, пахнет колбасой – это что такое? – Электричка Москва-Калуга».

– Ну и что? Зато съездишь, бывало, в Москву, так уж за сотню всего укупишь, а теперь сотня не деньги.

– А вы хотите, чтобы зарплата нынешняя, а цены тогдашние?

Ну вот, ввязалась-таки в бессмысленную перепалку. Игорь помалкивает, но не потому, что философ, а потому, что зуб у него болит.

– И потом, вам еще можно было добраться до Москвы, а кто дальше живет, тем каково? У меня подруга, например, в Йошкар-Оле, так она…

Зря, не стоит про это! В Йошкар-Оле сейчас по-другому, но тоже скверно, а главное, ему в глубине души плевать: пусть окраины хоть с голоду повымрут, лишь бы здесь подешевело. Но признаться в этом все же совестно, и Антон Сидорович дипломатично переводит разговор на другое:

– Ты-то чего споришь? Вы, что ль, с мужиком богато живете? Добро бы ты обогатела, тогда конечно… А ведь тебя приодеть если, – он оглядывает мою особу стремительно яснеющим взором исследователя, рождающего открытие, – красивая ж баба будешь! Как.., – мгновение он колеблется, не слишком ли осчастливит меня, но, великодушный, решает не скупиться, – как Людмила Зыкина!

Пошатнувшись под тяжестью столь увесистого комплимента, я с трепетом представляю мощную фигуру звезды народной и советской песни, всю в сверкающих позументах. Похоже, я в нокдауне. Антон же Сидорович вдруг прибавляет словно бы вскользь:

– Сам-то я за Ельцина голосовал. Хоть как-то все наладилось, и опять перемены – это ж сколько можно над народом измываться?

Через пару дней, когда было уже известно, что большинство в районе проголосовало за коммунистов, меня по дороге из сельсовета (по странному капризу природы, хлеб теперь продается не в магазине, а в одной из комнат двухэтажного сельсоветовского здания) окликнула одна из местных старушек:

– Девк, поди, что скажу!

«Девками» здесь именуют всех лиц женского пола, кроме тех, кого зовут «бабками», и я все еще состою в первой категории. Зато моя собеседница – давно и непоправимо «бабка». И уж окончательно сдала с прошлого года, когда утонула ее юная внучка. Вроде бы несчастный случай, но были там подозрительные обстоятельства. Она меня тогда вот так же перехватила на улице и долго, плача, втолковывала: Ксюшу убили! С тех пор она ко мне благоволит – за бесполезное терпение, с каким выслушала. В милиции вникнуть не пожелали.

– Да, Матрена Тихоновна?

– Это что ж теперь, неужто снова большевики придут?

Я пожимаю плечами: посмотрим, дескать. И вдруг ее прорывает. Дряхлая женщина со слоновьими ногами и слезящимися глазами, с каждым словом закипая все сильнее, начинает рассказывать. Про то, какой был – вон там, над речкой! – чудный монастырь, большой, богатый, и за лесом монахи ухаживали, расчищали – разве такой лес-то был, как нынче, заваленный весь? И как всех здешних мужиков, кто монастырь защитить хотел, отвели к околице и расстреляли. «Думаешь, отчего ту поляну у последнего дома Могилками называют? Там и закопали, вот почему!»

Голос у бабы Матрены становится все громче, по щекам текут слезы. Теперь она рассказывает, как пришли забирать отца. Они ждали уже, боялись, так что дверь бы не открыли, но тесоседа с собой захватили, он крикнул: «Открой, Фекла, это я!», ну, мать и отперла. «Когда уводили его, мы с братом все следом бежали, плакали, а они нас били, чтоб отстали…» Слезы вдруг высыхают, в голосе такая ярость, какой никто бы не ждал от рыхлой, вялой старухи, вечно и скучно жалующейся на хвори: