Ирина Васюченко - Полуостров Робинзона

– Матрена Тихоновна, я не уйду. Слово даю! Мы еще поговорим… Только откройте дверь…

– Ну, смотри, девк, не обмани!

Уф! Глоток ветра, пусть и жаркого, и сметающего пыль с горячего асфальта шоссе, но ветра все же, а не спертого воздуха прихожей, настоянного на издыхающей герани, возвращает меня к жизни. Самое трудное позади. Мы сейчас посудачим, чтобы все было комильфо, – и я уйду без коробки.

Баба Матрена тоже это понимает. С той минуты, как дверь открылась, ее дальнейшие протесты приобретают чисто формальный характер и звучат уже не страстно, а элегически:

– Забери ты свои конфеты, Шура, разве мне о конфетах надо думать? Ничто теперь не в радость, ничего не хочу. Помирать мне надо, хватит, нагоревалась.

На этом месте разговора Матрена Тихоновна, как всегда, принимается плакать, вспоминать погибшую внучку, «Ксюшеньку, ласточку мою», и сетовать, что смерть о ней забыла. Не знаю никого, кто бы столько толковал о своей близкой кончине. Проходят годы, умирают кузякинские старики и старухи, вот и обеих наших соседок – бабы Кати и бабы Дуни – нет больше, а баба Матрена, которая всех болезненнее, несчастливее, живет и только плачет, плачет.

– Куда нам спешить, Матрена Тихоновна? Туда никто не опаздывает.

– Нет, девк, я сегодня точно знаю, что помру. Гляди-ка: июль месяц, а у меня вишня зацвела. Цветочки! Пять цветочков, а то и семь было, те два облетели уже. Это не к добру! Домна как увидала, головой закачала, падла цыганская…

– Плюньте на Домну, ничего она не знает. Ни она, ни вишня, ни мы сами не знаем, когда. Это год такой, что все перепуталось. Вы говорите, вишня цветет? А я вчера на опушке рыжик нашла. Где это видано, чтобы в июле – рыжик? Потому что с самой весны все наперекосяк.

– Рыжики, да… Какие грибы! Лучшие! Ты, девк, не видела, сколько их было в наших местах, пока большевики землю не изгадили! Рыжики… как вспомню… рыжики.., – она снова плачет, слезы промыли на ее загорелых тяжелых щеках две бледные дорожки. Это уже не страдание. Русла ручейков проходят через лицо, и все, и только. Страдания было так много, что оно истратилось, оставив условный рефлекс, оскорбительно простой.

Знаю, знаю же, что боль бабы Матрены умерла прежде нее самой. А все равно не могу этого видеть.

– Не надо так, поберегите себя. Вспомните о дочери, о Мите.

– А ты куда это к калитке подвигаешься? Что задумала? – слез как не бывало. – Конфеты забери! Все равно я их есть не стану! Да мне и дочка не простит, что я у тебя взяла!

– Не дочкиного ума дело, если маме из уважения кто-то гостинец принес, – вот теперь настала пора изъясняться как можно категоричнее. – А будете вы их есть или нет, меня не касается. Не хотите – не надо. Если они вам не нравятся, может, кому из ваших гостей по вкусу придутся.

От усталости и жары мутится в голове, еще немножко, и я примусь эпически вещать в манере писателей-деревенщиков. Пора уносить ноги.

– Ладно, иди уж, что с тобой поделаешь. Больно ты упряма, где уж мне… Я и так, и сяк… Позвоню Степаниде, пусть приходит, чайку попьем с конфетами. Сразу и позвоню. По телефону!

В дальнем конце нашего участка – старая, никогда не плодоносившая вишня, объект моих весенних созерцаний. В июле там созерцать нечего. Но я подошла. Унылыми анемичными зенками глянули вестники бедствий – цветочки. Посчитала: девятнадцать.

Зудит комар над беззащитным ухом,

И суховей гуляет за окном.

Мой бедный друг, давай воспрянем духом!

Давай хоть телом каши навернем…

Не забыть завтра сказать бабе Матрене про девятнадцать цветочков. Пусть знает, что у меня – больше. Это ее приободрит. Ну, хоть сколько-нибудь.

По всему саду и части огорода выползли из земли всходы пиретрума-самосейки. Я решила воспринять их как рассаду и обсадить ими дорожку. Пришлось вскопать обочины – они заросли травой, и две маленькие, твердые как асфальт параллельные канавки, оставленные мамиными костылями за годы ее героических моционов, затянулись, как не было.

– Ты что там садишь, девк? Неуж цветы? – над забором торчит маленькая змеиная головка бабы Кати. Сейчас я выпрямлюсь, отставлю в сторону лопату и тазик с вянущими бледно-зелеными растеньицами и начну объяснять, что это, мол, такие низенькие пушистые ромашечки, их запах отпугивает вредителей и вообще они красивые. А она будет ехидно кивать и пофыркивать, ибо мой обычай сажать цветы в овощнике – так здесь называют огород – в глазах местных смешная причуда. Она затем и явилась, чтобы лишний раз мне это продемонстрировать. Какого, в сущности, черта?

– Делаю бордюр из пиретрума, – отвечаю твердо, едва повернув голову, и возвращаюсь к своему нелепому по мнению соседки занятию. Ну да, я отлично знаю: Катерина Григорьевна не имеет понятия, что такое бордюр, и впервые слышит о пиретруме. Ага, уходит – шелест удаляющихся шагов. Пусть. Разговаривать совсем не хочется.

Хотя умею. Давно умею говорить на их языке – не в точности, благо и надобности такой нет, но настолько, чтобы быть понятной и не раздражать. У меня на сей счет опыт дай – или не дай? – бог каждому. Еще с тех пор, когда в подмосковном Расторгуеве, в первом классе поселковой школы стала посмешищем со своей взрослой речью и южнорусским акцентом. Наша семья недавно приехала из Харькова, в доме говорили книжно, длинными фразами, с фрикативным южнорусским «г» и протяжной, непривычной здесь интонацией. Они, детки местные, прямо с ног валились от хохота:

– Ну, ты даешь! Скажи еще раз! Ой, не могу! Серег, подь сюда, она тут прям… Лидка! Валь! Она говорит: «педахох», во как! Чего-чего? Слыхали, ей «совегшенно безгазлично»! Чо лыбишься, все равно ж реветь будешь… ай, она дерется, балда чокнутая!

Быть чужаком – некоторым образом искусство, и в деревне правила этой игры много сложнее, чем в городе, где всяк сам по себе, и кроме тех, кого ты выберешь и кто выберет тебя, кроме твоей же волей очерченного круга можно ни на кого не обращать внимания. Здесь иное: паутина общественного мнения опутывает все и вся, и если оно тобой недовольно, найдется сто разных способов дать тебе это понять.

Нами оно довольно. Главная тому причина, впрочем, неприятна: мы симпатичны, поскольку видно, что каторжно работаем, ан все остаемся бедными. Если бы наши усилия приносили плоды более ощутимые, враждебность возникла бы тотчас: «У, жадюги!» Здесь вообще принято злословить: беден – скажут «пустодом», «нищий», богат – «куркуль» и «хапуга», все отдаешь детям – «дура, так и так на старости в приют отправят», живешь для себя – «стыда нет, дети бьются, а она пальцем о палец не ударит, нет бы хоть кабанчика для них выкормить». Когда потомства, как у нас с Игорем, нет вовсе, это тоже, конечно, повод для осуждения. «Что ты мне поешь про свою Нонку, – говорила бабе Дуне покойная Уткина. – Я семерых вырастила, она ни одного не родила, кто ж она передо мной после этого?»