Ирина Васюченко - Полуостров Робинзона

– Пусть Ельцин! – обрывает вялую дискуссию юбиляр. – Должен доделать, что начал!

Его сейчас другое тревожит. Он наклоняется к нам, шепчет, стараясь, чтобы другие не услышали:

– Вот вы, вы же ученые… Вам среди нас, мужичья неотесанного, не противно?

Мы протестуем. И главное, не врем. Михаил – натура тонкая, его природная деликатность редка не только для здешних мест. Он стал бы нам приятелем, возможно, даже скорее, чем его кипучая Надя, да вот беда: с ним надо крепко пить. Ни наши нервы, ни желудки для такой дружбы уже не годятся.

– Выучиться бы.., – шепчет он. – Так хотелось! На конструктора, да! Взять хоть «муравья» моего… вот езжу на нем, а не я его придумал. А уж я бы придумал! Верите? Нет, вы скажите: верите?

Это не вовсе пьяный треп: сужу по тем механическим кентаврам, составленным из кусков брошенной колхозной техники, что резво бегают у него под седлом. А тоска и подавно настоящая. Мы торопливо бормочем что-то о том, какой он молодец, как многого достиг. Лицо Михаила понемногу светлеет, он уже хвастается. Бахвальство – традиционный признак кузякинского мужского монолога, как правило, имеющий мало касательства к грубой прозе действительности. Но Артюхин хвалит себя по праву:

– Верно, строитель я добрый. Тут, в округе, мне равного нет. Домов, что я ставил, в районе не сосчитать, и всегда их отличить можно…

– Вот видите! – с облегчением подхватывает Игорь. – Я тоже неплохой переводчик, но равные есть, еще и получше найдутся. Значит, мне вам позавидовать стоит.

– А то, о чем больше всего мечтаешь, оно ведь никогда не.., – это уже я. Головокружительная глубина рождающегося во мне замечания заставляет предположить, что четвертая рюмка была лишней.

От неожиданности я подпрыгиваю на стуле, безвозвратно утратив окончание фразы. Голосовая мощь моей визави превосходит всякое вероятие. Плотная, тумбастенькая, совсем без шеи, страшновато напрягая место сочленения головы с туловищем, она поет дико, но здорово, песня оказывается длинной, с назидательным сюжетом. Женщины подхватывают, я открываю рот вместе с ними и смотрю на них, смотрю. Какие старые… Господи, ведь мы почти ровесницы! Какие некрасивые… в парадных платьях и прическах это бросается в глаза сильнее, чем в повседневной затрапезе. Скоро то же будет со мной… или уже? Но чего во мне никогда не появится, так это подобной лютой жизнерадостности. В их пении такое неистовство нерастраченных чувств, что впору все забыть – грубость облика, недостаток вкуса и слуха.

Действительно, пора. Завтра нас ждут у Завьяловых. Туда кузякинских не зовут, только дачников. Любе немила деревня и все, что с ней связано. Завьяловы – беженцы из Средней Азии, они там жили в городе и принадлежали к начальствующему сословию. Когда для первого знакомства Любовь Семеновна плакалась, сколь унизительно копаться в навозе после того как руководила отделом РОНО, я сочувственно хмыкала, но про себя думала, что при этакой дилемме выбрала бы навоз.

В Завьяловой и после всех передряг еще что-то сохранялось от советского преуспеяния, боевитого, ханжеского, но в дамском варианте непременно благоухающего большой парфюмерной химией. Она мне напомнила… Была у нас на курсе злющая сладенькая красотка – талия в рюмочку, губки цветочком, кудри просто ах – ее муж-физик говаривал:

– Тебе от меня уходить нельзя. На карту поставлена обороноспособность государства! Создать нейтронную бомбу я способен только в союзе с тобой!

Нет, не понравилась мне Люба Завьялова, угадать в ней под ошметками облезающего партийно-чиновничьего глянца личность пусть не близкого склада, но с головой, душой и честью я тогда не сумела. С порога бы отшила, не будь она беженкой – человеком, затерянным в чуждом мире. Упрямая отвага, с какой она старалась сохранить в Кузякине былую элегантность, ее задорно приподнятая на каблучках нарядная фигурка среди насмешливо поджимающих губы местных баб – все это казалось жалобной напрасной бравадой. Ничего подобного! Прошло года четыре, и она снова на коне. Одинаково виртуозно управляется с непослушными коровами, ордами пьяных юнцов на клубной дискотеке и председателем… то бишь директором Зобовым, с которым научилась объясняться по-свойски:

– Ты что, охренел? Не будь козлом: клубу нужно то-то и то-то. Вот коньячка прими и давай это дело решать!

С виду она по-прежнему Белоснежка – так мы с Игорем между собой сразу прозвали ее. Только складочки у рта все жестче: как-никак за сорок. И ход мысли меняется, а что медленно, понятно – серьезный же человек. Положим, теперь эти перемены ускорились: ее сына в армию забрали. Балованного, смазливого, довольно безмозглого юнца, вечно требовавшего денег, но так и не отучившегося морщить носик, когда мать приходит из хлева:

– Ну ма-ам, от тебя же пахнет!

«Ребенку» в казарме плохо, и о нравах армейских Люба отзывается с негодованием, какого раньше от нее трудно было бы ожидать.

– Да-да, ты права: армия должна быть профессиональной, – ласково воркую я. Улавливая подвох, Завьялова ежится, но крыть нечем.

Останки поросенка жарятся под открытым небом в огромном, вывезенном из прежней жизни казане. А пируют под навесом, причем на столе скатерть и даже салфетки: Белоснежка верна себе. Аромат жаркого умопомрачителен, но и застольная беседа помрачает – душу. Хозяйка пира, хоть и поколебалась в своих державных идеалах, все еще сторонница коммунистического правления. А что дворянка по материнской линии, так ведь преданность государству в духе дворянских традиций, государство же при КПСС было или казалось куда мощнее, чем ныне. О гибели предков в лагерях Люба знает понаслышке, зато почет и достаток, четырехкомнатная квартира и дача с фонтаном – все это у нее было и воспринималось как проявление «порядка» и «величия страны», пока из-за горбачевской злосчастной перестройки…

– Что ни говорите, – Люба косится на меня, – а прежде у молодежи были духовные ценности. Теперь – ничего святого. Вы представляете, мальчик одиннадцати лет на клубном утреннике хочет спеть песню про сигареты с ментолом! Настаивает, и я ума не приложу, как ему объяснить, что это ужасно!

Ужасно? О, то ли дело мы когда-то: все в одинаковых – сверху белое, снизу синее – костюмчиках и красных галстуках выстраиваемся на эстраде и усердно мяукаем про «край родной, навек любимый». Зато какой тошнотворно-похабный детский фольклор бытовал в компаниях, поодаль от взрослых ушей! За всю свою позднейшую жизнь я ничего не слышала гаже доморощенных куплетиков, что мурлыкали те же самые пионеры в переулках Расторгуева. Или наш поселок отличался особой развращенностью? Нет, я как-то напомнила о тех песенках знакомой критикессе, поборнице сугубой чистоты и благолепия в детской литературе. И она, в прошлом девочка из элитарной московской семьи, вздохнув, неохотно, но честно признала: «Да, правда…»