Ирина Васюченко - Полуостров Робинзона

Любови Семеновне я решаю не возражать. Может, в их благословенной Аллахом Фергане такого безобразия не было? Да и не стоит об этом при дитяти: среди гостей крутится пятилетний хозяйкин племянник, еще один кумир своих родителей. Чадо развлекается тем, что, по очереди подходя к приглашенным, каждому говорит какую-нибудь гадость: «Ты очень много съел!», «Руки надо лучше мыть!», «У тебя сиськи жирные!» и т. п. Присутствующие натужно улыбаются. Игорь вот-вот скажет что-нибудь непоправимое. Желая его отвлечь, украдкой извлекаю из кармана карандаш и царапаю на салфетке «Подражание Тютчеву»:

Пора бы мне знать всю меру коварства моего благоверного. Невиннейшая лучезарная ухмылка продирается сквозь заросли его бороды, и он добродушно провозглашает:

– Послушайте, какой забавный стих сочинила Нонна!

Теперь натянутость заметна в улыбках хозяев. Вряд ли мой скромный экспромт завоевал их сердца. Дома я напускаюсь на супруга с упреками.

– Мы там торчали не просто так, а на амплуа свадебных генералов, – важно изрекает он. – Шаловливая непринужденность положена нам по роли.

Уехала Августа Леонидовна, сестрина свекровь, в прошлом соавторша моего мужа. Короче, дважды родня. Деревенские куда как скупы на похвалу: если о человеке говорят, то чаще всего дурно, если молчат – значит, трудно придумать, что в нем плохого. Таково правило, но возможны исключения. Августа очаровала Кузякино. Я никогда не слышала, чтобы здесь о ком-нибудь отзывались так благосклонно.

– Душевная женщина ваша родственница, добр Еумная, – твердят старушки, а «добре» значит «очень». Августу они называют женщиной, а не бабкой, что тоже не по обычаю: ей за семьдесят.

На самом деле Августа Леонидовна не бабка и не женщина, она – дама. Она может сколько угодно погрязать в домашней работе, таскать, надрываясь, тяжелые камни в тщетной надежде очистить от них свой участок или на лавочке у колодца подолгу судачить с соседками, а все равно порода чувствуется. Эти руки, нежные вопреки всему, что пришлось ими делать за десятилетия гордой полунищей жизни, эта прозрачная незагорающая кожа, капризный надлом тонких бровей, глаза, умеющие становиться ледяными, – все в ней «господское», и чувствующие это соседки тем благодарнее воспринимают ее готовность сидеть с ними на лавочке, выслушивать всем вокруг надоевшие повести о неблагодарных детях, хворых и пьющих мужьях, вникать, советовать, запоминать. А то и кашку сварить какой-нибудь приболевшей бабе Зине и заботливо занести в кастрюльке. Притом Августа еще и кулинарка отменная: ни в жисть самой бабе Зине не состряпать такой кашки, хотя ингредиенты вроде бы самые простые. Вот только списывать Августины рецепты бесполезно – она все кладет на глаз, по наитию.

Августа не лукавит, ей эти старухи интересны. При том, что позади бурная юность, проведенная в Питере и Москве, театральный круг матери-актрисы, собственные околонаучные занятия, дружба с далеко не заурядными людьми, успехи в конном спорте, а с другой стороны – коммуналка, сын, которого растила в одиночку, опрятная, но неизбывная нужда. Другая бы давно выдохлась, а ей все еще не безразличны и цветок, за ночь раскрывший «во-от такой удивленный глаз», и Зинаида Иванна со своими невзгодами, и камни, «недопустимо» портящие вид участка Филипповых. Там когда-то, помимо нынешнего, стоял еще другой дом: обломки его фундамента, от мелкой гальки до седых валунов, доныне разбросаны повсюду.

– Нон, – просил меня, уезжая, ее сын, – не давай ты матери камни ворочать! Ей же нельзя, ведь уже две операции…

Самому заниматься вывозом валунов Петру некогда, его работа пожирает все свободное время. Но и Августа не потерпит хлама на участке – Петя не хуже моего понимает, что просит о невозможном. Будь я самим Цербером и живи не в пятнадцати минутах ходьбы, а здесь же, рядом, мне бы и тогда не помешать Августе Леонидовне благоустраивать свою латифундию. Столь же деятельная, сколь своенравная, она никому не позволит управлять собой.

…Вот он, кисло-сладенький привкус фальши. Ну да, никуда не денешься: я ей льщу. Стало быть, вру? Нет… пожалуй, все-таки нет. Августа хотела, чтобы окружающие видели ее в таком примерно ракурсе, и она этого заслуживала. Восхищение приятно каждому. Но люди, ради его завоевания не жалеющие времени, изобретательности, усилий, встречаются не часто. Кто не пускал этого дела на самотек, с умом и вдохновением творил собственный образ многие годы, заплатил за него честную цену. Нет резона подкрадываться к нему с упреками, что по существу он не таков, каким хочет выглядеть. И почему считать, будто розы у парадного крыльца – обман, а крапива у черного хода – само воплощение истины? Августа Филиппова была хороша напоказ, но она была-таки хороша. И в Кузякине она блистала, это чистая правда. Любя и умея быть в центре внимания, на сцене, не искала иной корысти. Играть была готова перед самыми разными зрителями, ценила их, понимала. А деревенские старушки – если и не самая изощренная, то куда какая придирчивая публика, так что последний Августин триумф кое-чего стоил.

Только с пресловутыми камнями не все было чисто. Себя не щадя, она городила из них очередную ловушку – для Пети. Слишком уж он погрузился в бизнес, да и зарабатывать стал непривычно – в глазах матери почти непристойно – много. Безрассудно надрываясь на расчистке территории, Августа Леонидовна хотела выманить сына из чуждой, не подвластной ей и по одному тому враждебной житейской сферы. Не надолго, так и быть, но сейчас, как говорят в Кузякине, сегодняпусть испугается за свою упрямую маму, бросит все, приедет в деревню, займется под ее руководством здешним хозяйством, а этот его бизнес, эти дикие, неинтеллигентные суммы, каких она со всем своим трудолюбием и квалификацией отродясь не зарабатывала, пусть горят синим пламенем!

То-то был бы праздник для нее! Петр взял бы неделю в счет отпуска. Она не позволяла бы ему, лентяю, залеживаться на диване – время не ждет, с камнями пора покончить! Мы с Гаврилой (куда денешься?) приходили бы помогать. Она бы всеми распоряжалась, иронизируя, погоняя и похваливая, потом бы сама, первая великодушно возвещала, что хватит, пора пить чай с ее коронными «бедными рыцарями» – сладкими гренками, жареными со взбитым яйцом. Она бы заботливо грела воду, сливала бы всем по очереди, следя, чтоб каждый хорошенько вымыл руки и умылся («Гаврила, оттирай с мылом, а то „рыцарей“ не получишь!», «Саша, тебе что, воды жалко?»), и все садились бы за стол, а она была бы такой остроумной, ласковой, какой бывала всякий раз, когда удавалось принудить окружающих действовать по ее указке. Как будто говорила, торжествуя: «Ну и зачем вы мне так сопротивлялись? Смотрите, как все теперь хорошо, как я правильно все устроила!» А под конец недели она – опять первая, сама – скомандовала бы: «Довольно! Идем по грибы! Далось вам это хозяйство! Вы только посмотрите, какое солнышко! Петр, не смей даже приближаться к дивану! Мы отправляемся в лес!» И пускай бы Вера посидела с детьми в Москве, ничего страшного, что одна, подумаешь, какая драма! Родила детей, так не жалуйся, делай, что должна, и, разумеется, «хватит склоняться над собой!» Пора понять: свалка на участке – это просто неприлично!