Сергей Венедов - Игра в бирюльки

В один из таких пикников консул Прыгин под общий шум застолья приблизился к Кранцеву и стал вполголоса что-то невнятно бормотать про превратности жизни, особо напирая на проблему вечной борьбы между силами Добра и Зла на земле, и в конце предложил выпить на двоих за союз рыцарей Добра, какие бы имена они ни носили – Алеша Попович, Ричард Львиное Сердце или Давид. Продолжения этой странной беседы, смысл которой Кранцев без труда уловил, так и не последовало. Но в дни, остающиеся до отъезда из Марселя, он испытывал смутные чувства, которые мог был понять только Эдмон Дантес в застенках замка Иф, еще не зная, что станет графом Монте-Кристо. Иногда, просыпаясь ночью, Кранцев терялся в докадках по поводу поразительного бездействия спецслужб: свои ничего ему не поручали, чужие не пытались его вербовать. Неужели он так им неинтересен или не достоин доверия?

Пережевывая все эти тревожные мысли длинными одинокими ночами, когда не приходил сон, Артем между двумя глотками виски нет-нет да и представлял себе стройные бедра машинистки Риты, тихо, как мышка, сидевшей в своем углу в пяти метрах от его комнаты по коридору. Во сне ему виделось, как он преодолевает короткую дистанцию между своей квартирой и девушкиной, стараясь бесшумно прошмыгнуть мимо двери Михалыча и его бдительной супруги Прасковьи Павловны. Миссия почти невыполнимая. Однажды такой момент все же представился: соседи уехали в Париж на пару дней по делам генконсульства. Воздух Прованса, пропахший лавандой, заполонил комнату, и третий глоток виски придал смелость фантазиям Кранцева. Он представил себе, как дверь в комнату Риты открывается без малейшего шума и девушка, стоявшая у окна, медленно разворачивается в сторону незваного гостя, пронзив его спокойным и понимающим взглядом, как если бы давно ждала его появления. На ней длинная майка с эмблемой BMW и больше ничего. Ее волосы пропахли лавандой, как и ветер, пробивавшийся в маленькое окно. Волнение первого прикосновения подавил тот самый последний глоток виски.

И вот, не произнося ни слова и дрожа, словно от внезапного наплыва холода, Рита уже увлекает его, Кранцева, в свое незатейливое ложе – на широкий старый топчан с душистыми простынями, чтобы уже там крепко обвить его длинными, жадными руками. Вот они уже потеряли счет времени и на протяжении долгого соития не произносят ни слова. Когда движения стихают, привидение тощенькой Риты нежно целует Кранцева в шею и, еще раз прижавшись к нему всем телом на прощание, нежно сталкивает его с топчана, все так же молча указывая на дверь.

В этом месте, насмотря на виски, сознание все же вернулось в шальную голову Артема и вовремя подсказало, что он заснул от выпитого на своем диване и что от стройной девушки его сна исходит тошнотворный запах мускуса, пота и неутоленной женской плоти, слишком терпкий, чтобы притягивать.

Последние несколько недель, остававшиеся до отъезда из Марселя, Кранцев прожил в полной гармонии с феерической красотой зелено-голубого Прованса, часто наведываясь в излюбленные места своих прогулок между Тарасконом и Параду с одной стороны и между Лаванду и Раматюэль – с другой. Или возвращаясь в Динь-ле-Бен, где жили персонажи Себастьяна Жапризо из романа «Убийственное лето», его любимой книжки этого периода. Ему не нравилось бродить по ведущей к старому порту главной улице Марселя – знаменитой Канебьер, приобретшей в последнее время вид арабского базара с неприятным, дешевым запахом кускуса, кебаба, мергезов, шаурмы и прочих сомнительных угощений местной мусульманской общины. Лишь иногда, двигаясь в сторону старого порта, он с тоской глядел на арабские лавки вокруг, превращавшие знаменитый французский город в предместье какого-нибудь Алжира или Дамаска.

Напринимав огромное количество мусульман, французы попались в собственную ловушку «толерантности и уважения прав человека», когда их язык и культура все меньше интересовали многочисленных пришельцев из Магриба и Тропической Африки, и, похоже, недалек был тот день, когда коренное население страны галлов останется в меньшинстве. Попытки Кранцева поделиться своими сомнениями с друзьями-коммунистами воспринимались с удивлением, если не с возмущением, как проявление расизма. Но при чем здесь расизм, огорчался он, если упадок и вытеснение французской культуры грозили вырождением некогда великой страны – духовного маяка Европы.

В своей прошлой жизни Тёма Кранцев, мальчик из советской провинции, навидался убогости, скудости и нищеты в родном захолустье, и ему вовсе не хотелось сталкиваться с этим снова в развитой европейской стране, наблюдая, как она постепенно погружается в пучину посредственности, неряшливости и грязи. Ничего постыдного он не видел в том, чтобы любить и отстаивать высокую культуру, изящество и особый стиль жизни, которыми всегда отличались эти самые французы от других народов, и защищать эти особенности от пришельцев, которым они не только чужды, но и безразличны и которые не только отвергали и презирали эту культуру, но и пытались в приютившей их стране навязать свою, низкую, грубую и уродливую. Если бы друзья-коммунисты прочитали эти мысли Кранцева, то единодушно записали бы его в сторонники шумного и экцентричного националиста Легрена. Но Кранцев все равно считал, что, для того чтобы строить минареты и мечети, носить хиджаб или бурку и ненавидеть французов, не стоило приезжать во Францию. Тем, кто без этого не может, самое место в богатых Саудовской Аравии или Кувейте.

Без семьи и без друзей Артем, скучая под вечно голубым небом Прованса, ощущал острую потребность в нежности, готовый не только принимать, но и дарить ее. Казалось, его ладони и губы засохли, заскорузли и побаливали от нехватки и долгого ожидания ласки. Волнующий сон с Ритой был реальным сигналом близкой утраты внутренного равновесия. Он чувствовал, как пустота, хандра постепенно окутывают и тянут его на илистое дно темного, холодного озера, обостряя ощущение бесполезности, потерянности и тяжелой неодолимой тревоги.

Именно в один из таких моментов упадка душевных сил, сидя с отсутствующим взглядом на холодной скамейке парка Багатель, он обратил внимание сначала на пару стройных, пружинистых ног, узкие бедра, а по мере приближения – на чувственный, немного трагичный рот незнакомой женщины, шагавшей в сопровождении маленькой девочки. И вдруг вспомнил: они знакомились полгода тому назад на коктейле в клубе «Рикар» в старом порту, в присутствии ее мужа, известного адвоката, по имени, кажется, Юбер или Хуго. Муж тогда еще оживленно о чем-то болтал с консулом Жабриным, самым скрытным и неприятным из всех коллег, с вечно приклеенной полуулыбкой на лице, и Кранцев удивился, что общего могло быть между этими двумя людьми. Имя дамы не запомнилось. А жаль, подумал он, инстинктивно поднимаясь навстречу идущим… От произнесенного Кранцевым «бонжур, мадам» женщина вздрогнула, но ответила неким подобием улыбки. Лицо мужчины ей тоже о чем-то говорило. Состоялся быстрый обмен взглядами. Ее зовут Жюдит, по-русски – Юдифь.