Сергей Пынзарь - Воспоминания

Такой уж он был: всегда прав только он, даже если и неправ. Упрямый, норовистый, абсолютный диктатор, не терпящий никаких возражений и оправданий. Ошибок своих никогда не признавал, все свои неудачи на других перекладывал. А другие, естественно, это я. Остальные еще сильно маленькие, на маму можно только цыкнуть. Библия не разрешала жену бить. Детей эта библия разрешала драть и даже советовала. Так что за всё и за всех больше всего доставалось мне. Ну и сестренке Гале тоже. Уже парнем был, жил в Кишинёве в общежитии, и в один день увидел на пороге четырнадцатилетнюю сестренку, босиком, в одном платьице ситцевом. Сбежала от отца ко мне за двести с лишним километров. Остается удивляться, как добралась, как нашла меня, не зная адреса. Маму хоть и не трогал, но злой был на нее. Она не признавала его веру, не ходила на собрания. Это зло срывал на ней другими изощренными способами: мог среди зимней ночи послать за холодной водой к колодцу и даже на курью. Добрейшей души бедная мама сколько раз на детей защиту вставала, сколько за нас переживала. Бедная сестренка Галя, наверняка, пережитые страхи привели к тому, что прожила столь мало. Заболела нервами, вся высохла и скончалась в 53 года.

Не сказать, что отчаянно смелый, но, когда касалось его веры, тут он становился несгибаемым. Однажды с одной из редких проверок приехал из района надзорный комендант. Вывел отца на улицу, приставил пистолет: «Будешь голосовать?! Застрелю твою…» Может, и испугался, я не видел, но на выборы так и не пошел. Часто приводил в пример библейскую легенду о принесении Авраамом своего сына Исаака в жертву Иегове. Теперь вспоминая это, я почти уверен: скажи ему приезжий эмиссар сделать такое со мной, отец повиновался бы.

Вот теперь говорят: Сталин изувер, кровавый палач… Между тем наша молдавская, как теперь говорят, диаспора, жила себе, не зная о запретах. Свободно собирались по вечерам на свои собрания, приезжали посыльные, привозили журнал «Сторожевая башня» и другую литературу. Ни разу никто не потревожил эти собрания. Водили и меня на эти собрания, посылали за литературой в другой конец деревни, к тем, кто уже прочитал.

Руководитель местной ячейки Тимофей Поплавский. Три сына у него: Иван старший вскоре женился, за ним Семен, оба от первой жены. Иван меньший на три года старше меня. Жена (вторая) Аграфена, от нее Ваня. Ранее упоминал: жили наверху яра, в землянке на две комнаты. Внутри чисто, оштукатурено, побелено. Зимой много теплее, меньше дров расходовать. Там три землянки было, перед ними площадка – дворики. У Поплавских со двора в речку спускается канатная дорога. По этому канату воротом из речки воду таскают: ведро отпустят свободно, оно с ходу погружается в воду, знай, ворот крути, ведро наверх тяни. Зимой приходилось спускаться, лед долбить. На берегу речки у них огород. На огороде выращивали даже арбузы. Было, и нас угощали. Приносил отец, правда, не полной спелости. Урожай наверх тоже по канатной.

У Поплавских все взрослые, естественно, жили получше нас. Может, поэтому, может, организация выделила деньги, скоро появился у них радиоприемник «Родина». По вечерам собирались слушать проповеди из Манилы, с Филиппин. Или приемник так далеко ловил, или ретранслятор был? Никто не глушил эти передачи. А говорят, что гнобил Сталин. Думается мне, не такая уж главная причина была эта вера. Думаю, причиной была и нехватка рабочих рук в Сибири. Ходили на эти проповеди не так долго: пришла депеша с директивой более не слушать их – не та организация.

Тимофей Поплавский работал на овцеферме. С ним Семен и Ваня. У старшего Ивана другая работа, не помню, какая. С Семеном и Ваней часто встречались летом на полях-лугах: они с овцами, я с телятами. Семен уже парень, так что с Ваней я больше общался. Когда получалось: и у меня, и у него строго в семье. Было, пошли мы на рыбалку, окуней на колоднике ловить. Он на велике, я пешком. Велик оставили недалеко под кустом. После рыбалки Ваня не мог вспомнить, где оставил. Искал, сильно переживал, плакал.

Дошло до овец, дошло до Рождественки. Не знаю, почему, в одно лето отправили нас с телятами в Рождественку. Там и пасти-то негде было – поля и тайга. Наверно, удобрять пары. Своих хватало, а еще и наших туда отогнали. Встречались с отарой овец и чабаны, тоже молдаване. Ох уж эта Рождественка. Поселили нас к одному одинокому мужику. Спать на полатях определил. А на полатях жарко, а и клопы накинулись, чуть, гады, не сожрали. Прямо как собаки, чужих кусают. Долго мы там не выдержали, стали ночевать в пустующей избушке подле загона с телятами. А комаров там, мошки… Жуть! Впрочем, и в Успенке в сезон гнуса несладко: с дымарями в руке, с накомарником на голове. А еще слепни и оводы.

Был случай: только зашел во двор, пришел со школы, отец появился: «Ты почему не идешь менять меня?!» Какой там обед, бегом в лес за огород к телятам, там у нас пересменка была. Отец с телятами с утра, я после уроков. Прибежал, туда-сюда, стада нету. Вернулся домой, сказал отцу: «Стада нету». Тут пропуск, что было. Нашли телят аж в Ломовицке. От овода так рванули.

В Рождественке работали по неделе через неделю. Вместе с нами вместо Васи Ротаря работал местный по имени Алексей. Добирались туда на телеге. Однажды после смены возвращались домой с мамой вдвоем. Дорога лесная, страшновато было. Доехали до поворота на Куиндат, тут погоня: один мужик на велике другого догоняет, орет, ругается. А в деревне той жили чуваши, и почему-то считали, что злые они. Трухнули мы тогда здорово. Виду не подали, но, отъехав, газу поддали. Вскоре выехали на одну из полян, и вдруг первый раз в жизни чудо такое вижу: вышел на опушку рогатый красавец-марал. Нас увидел, постоял, да и пошел по своим маральим делам.

Шли дни, недели, года, мы выбирались из голодранцев. Отец купил себе часы «Победа» и лисапед. Начал я осваивать его, крутить педали через раму, потом на раме. Пока освоил, и штанину под звездочку затягивало, и ногу в спицы колеса совал, не один раз дорогу пузом пахал. Потом асом стал, как и другие: без руля, стоя на сидушке… Даже в Пышкино на велике ездил.

В 1955 году родился еще один брат Толя. Я уже почти совсем мужик: летом на телеге, зимой на санях по разным делам на деревне и на полях. Всех на деревне знаю, есть друг даже на самом дальнем краю, каждая собака меня знает в прямом смысле. Собак на деревне много, ходят сами по себе, никого не трогают. Я еще совсем малец ходил, так здоровенные псы за мной увязывались, до дома провожали. За что дома ругали меня, зачем привел? Есть одна твоя Роза, и хватит. Роза хоть и дворняжка, было, видать, охотничье прошлое. Со мной с телятами постоянно бурундуков на деревья загоняла, звонким лаем заливалась. Потом Роза исчезла. Однажды, как обычно, зашел к приятелям Сидунам. Зимой было. Уже не помню имен, один пацан спрашивает: «Хочешь, Розу твою покажу?» Повел меня на огород, показал… Оказалось, отец отдал ее на рукавицы. Наверно, мне в отместку. Непослушный я был.