Владимир Царанцев - Без вести пропавшие солдаты Манштейна. Часть первая

Дома пахло вкусной жареной рыбой! Аромат по хате витал такой – не передать словами!

– Ма-ма, а где это вы свежую рыбу достали? Неужели сами стали рыбачить на озере?

– Да какой из меня рыбак? Это всё ребятишки наши, из соседнего села, наловят карпа в сельском пруду, а продавать бегают к нам, иначе у себя им уши окончательно оборвут. А так и нам хорошо, и они с прибытком – лески, крючки и удочки крутые покупают какие-то.

– А чего же у себя в селе не продают?

– Так на них санкции наложили! Они, теперь только стоя и едят и рыбачат!

– Што ж так? – удивился я только от одного слова «санкции» добравшегося и до села.

– Так ведь чё эти окаянные удумали!? Они все как один, решили стать тореадорами! Понаделали себе саблей мушкетёрских, маски чёрные на лица, плащи, косынками красными головы себе пообвязали, ну всё как полагается этим артистам, и пошли на луг к пасущимся коровам. Что там они из себя представляли перед бурёнками, я не знаю, но только от этого представления наших артистов, погналось за ними всё стадо, во главе с быком. Ребятня прямиком на озеро, а там городские рыбаки спокойно сидят, умильно уставившись на свои поплавки, ну наша рогатая кавалерия всех и загнала в воду – и наших тореадоров и приезжих рыбаков. Один, правда, самый толстый и умный, на столб с перепуга заскочил до самых проводов – висит там, обхватив столб руками и ногами, и орёт, и не понятно – то ли боится, что сползёт прямо на рога быку, то ли током его там бьёт. Наши мужики потом еле руки его от столба оторвали. Да лучше бы и не трогали его: оказавшись на земле, он так топал ногами и визжал на наших мужиков, что всю землю вокруг столба утрамбовал. Мужики уже хотели быка назад привести, чтобы его успокоить! Ох, и влетело тогда пацанам – всем селом драли, кому уши, а кому и задницу. А это, что за такие «крутые» удочки?

– Ну, это очень клеевые и обалденные!

– Это что? На них рыба хорошо клюёт?

– Сами ведь видите, каких больших карпов они таскают! Значит, клёвые! А вы что так плохо кушаете?

– Да сколько можно? Я на него уже смотреть не могу – всю неделю и так одним карпом только и питаюсь! Сначала он был в охотку, а теперь, всё! Больше не могу! Это я для тебя приготовила! Чайку, вот, попью на ночь, и мне хватит! А то наш петух, ни свет ни заря, поднимет!

По хуторским меркам, утреннее солнышко уже давно в окна нашего дома заглядывает, наверное, ищет, куда это я подевался и пернатый будильник, торопясь за ним, поднял меня, как всегда, рано, но всё равно моя тёща встала ещё раньше петуха. На столе уже стояла крынка парного молока от соседской коровы, которая была кормилицей доброй половины городских внуков хуторских бабушек. Молоко у неё очень вкусное, прямо бархатное, пьёшь его – и пить хочется, чего не скажешь о молоке марфушкиной коровы, по незнанию купленном мною у этой жадной и оборотистой чумы. А оно оказалось разбавленным, да ещё и крепко пахнущим навозом.

Умывшись во дворе из рукомойника колодезной водой, налитой всё успевающей сделать тёщей, и вернувшись в избу, я сел за стол, поближе к крынке молока с хорошим ломтем домашнего хлеба, с хрустящей корочкой, выпеченным в русской печи, мягкого и душистого, пахнувшего свежестью и, наверное, степью. Его ещё ешь, а глаза уже ищут кухонный ножик, чтобы отхватить новую краюху, но ножа на столе нет, а ломать хлеб руками мы уже давно разучились.

Поблагодарив тёщу за вкусный завтрак, я, взяв отбитую и наведённую оселком острее опасной бритвы косу, чтобы пойти и выкосить тёщин участок в конце огорода, заросший клевером. Открыв калитку, я с опаской выглянул на улицу – не проснулся ли ещё эта вражина, соседский круторогий баран. Но нет! Марфушкин бандит с закрученными рогами, лопоухий, с афрошерстной раскраской по кличке Обама, уже стоял перед своей любимой картиной – нашими воротами, навострив уши на открывающуюся калитку. Почему его назвали Обамой, мне было непонятно, но баран – он и в Африке баран. А ведь можно же было назвать его и Барашем, или, в крайнем случае Бараком, или дать ему ещё с десяток других красивых имён, но нет же – назвали Обамой! Ну, всё по-русски! Если любят, то от всей души!

От греха подальше, я тихо прикрыл калитку на крючок и не успел от неё и шагу ступить, как эта твердолобая зараза врезалась в неё рогами со всей дури, так, что чуть не выломала запор из гнезда. Чтобы как-то успокоить своё уязвлённое самолюбие и ответить на эту наглую агрессию хуторского террориста, давно решившего, что весь хутор принадлежит только ему и его овцам, и только он здесь определяет: вправе ты что-то делать или нет даже у своих ворот, ведь и здесь росшая трава, по его мнению, тоже была собственностью его стада.

От нахлынувшей на меня злости, я, прислонив косу к забору и не найдя под рукой ничего подходящего, схватил подвернувшийся под руку тазик, в каком мать моет свою грязную обувь по осени и, выскочив на улицу, от всей души два раза приложил им по рогам нахала, нагло стоявшего у наших ворот в ожидании повторного моего выхода. Грохот от тазика был, конечно, очень большой для раннего утра и слышал его весь хутор. Да ещё в придачу, этот перепуганный баран вынес своим лбом Марфушкину калитку довольно громко, и чтобы не связываться ещё и с его дурной хозяйкой, мне пришлось скоренько пойти по соседскому участку, заросшему сплошным частоколом чернослива вокруг покосившегося старого дома, без вины покинутого и от этого как будто стыдливо спрятавшегося за ним от людских глаз, заброшенного лет пятнадцать назад за ненадобностью наследниками.

Со временем, хозяйственные хуторяне, потихоньку растащили здесь то, что уже было давным-давно брошено до них. Но куркульская жилка подсказывала им, что именно вот эта ржавая железяка когда-то будет очень нужна в хозяйстве на их дворе, и уже в свою очередь будет и там валяться, и захламлять, и без того захламлённые его задворки. Оставшиеся в доме оконные стёкла, с большим удовольствием повышибали городские пацаны, отводя душу на свободе в деревне у своей бабушке, куда их отправили на все каникулы обрадованные родители в глубоком убеждении, что бабушке с ними будет намного легче и веселее. А осенние дожди и годами набивающийся через разбитые окна снег в избу, довершали её разрушение.

Хороший был когда-то этот хутор, живой! Да пролетело всё, и жизнь промчалась, как облака по небу гонимые ветром. Старики до сих пор вспоминают те времена с улыбкой на морщинистых лицах. Тогда они были молоды, строились, растили детей и мечтали, что будут растить и внуков. От детских голосов, летом, воздух на хуторской улице звенел, да поразъехались все. Сыновья и дочки подросли и подались из деревни в город в поисках лучшей жизни – ни парней сейчас в деревне, ни девок, ни самих деревень скоро не будет. Люди потихоньку уезжали, а оставшиеся, провожали своих соседей, ещё не веря, что они уезжают навсегда, и бывшие соседи, пряча глаза, просили приглядывать за брошенным домом – вдруг придётся вернуться, но не вернулись никто. С каждым новым умершим стариком и старухой, хутор всё больше пустел и зарастал чертополохом, крапивой и полынью. Попервой бывшие односельчане ещё наведывались на родительский день на сельское кладбище, куда после их отъезда слеталось вороньё, с карканьем поедая на могилах остатки еды оставленной гостями. А потом и они стали появляться всё реже и реже. Остались только те, кому некуда было ехать, да и не к кому, а кто и не хотел уже ни куда уезжать из насиженного места. В повседневных хлопотах, дни у них шли за днями, незаметно складываясь в недели, а недели в месяцы. Зачем им нужны были какие-то перемены в жизни, если они и так хорошо знали, что как только отзвенит жаркое лето, наступит щедрая осень, отскулит в печной трубе долгая зима – и вновь, стаяв снег, придёт весна с её заботами о новой жизни. Так что жизнь на хуторе шла своим чередом.