Эльвира Абдулова - Освяти и сохрани чадо мое…

Почему после тринадцати лет распался первый брак, Аня говорить не любила, но вторые отношения возникли как-то случайно, и очень скоро, без свиданий, цветов и конфет, они стали жить вместе. Кого это удивляет в наше время, когда все так стремительно меняется, торопится, спешит, и люди не хотят тратить время на бесполезную романтику и ненужные ухаживания? «Нет, возможно, в пятнадцать лет это и нужно, но когда тебе уже тридцать пять и за спиной большой жизненный опыт! – думала Анюта и, надо сказать, находила поддержку своих немногочисленных подруг, – А любовь… все это глупости!»

Села как-то в дождливый день в такси, разговорились с водителем, а через неделю они уже вместе подыскивали квартиру. Анютины родители такой спешки не одобряли. Куда им, прожившим сорок лет вместе и смотревшим на мир сквозь призму советской морали! Но Анюта так спешила съехать, устав от странных вопросов и ненужных советов («будь дома в десять», «куда идешь?», «ты там смотри – не пей!»), что поступила, конечно по-своему. Основное обговорили сразу, еще на берегу. Квартиру и продукты будут оплачивать поровну, дети никому из них не нужны. У Андрея есть уже десятилетний сын от первых отношений, которого он видит нечасто, а у Анюты материнского инстинкта нет, не было и никогда не будет.

– Не спешите осуждать, – говорила она подругам, – цветы и домашних животных тоже любят не все, но не бояться в этом признаться. А почему-то мои честные слова шокируют многих! Да, я не люблю эти «муси-пуси», не понимаю младенцев, не хочу с кем-то делать уроки – и что же, я – преступница?!?

– Нет, конечно, – отвечала Маринка, беременная во второй раз, – я тоже так думала о себе, но, как только увидела «мелкую» поняла, все было сплошной болтовней! Вот родишь – и посмотришь!

– Да не хочу я вести ребенка в школу, когда мне будет почти полтинник! Я лучше поживу для себя. Вот у Андрея есть сын и что – он счастлив от этого? Бывшая не дает видеться, деньги вечно требует, ребенок смотрит на него волком.

– Нет, ты не понимаешь, от чего отказываешься! – не сдавалась подружка.

Правда, сейчас, в минуту отчаяния и одиночества, накануне самого семейного праздника в году, Анюта говорила себе, глядя в зеркало:

– Ну вот… в тридцать восемь лет не нажила ни ребенка, ни котенка! И зачем мне этот Новый год? Страшная такая, краше в гроб кладут!…

Спала Розалия Ивановна с годами все хуже и хуже. Страшный сон, связанный с детскими воспоминаниями, обычно являлся без предупреждения. Не был связан ни с давними тревогами, ни с беспокойством, ни с ухудшением самочувствия. И этой ночью она опять видела того солдата, истерзанного и распятого, как Христос, в прилипшей гимнастерке с темными пятнами, с кровоточащими ладонями и ступнями. Русые волосы потемнели, кровь струйками стекала по лицу, и было неясно, жив он или уже нет, но для беглого взгляда маленькой девочки это было и не нужно. Страшная картина необыкновенной жестокости – противная человеческому разуму война.

Папа погиб в первые дни войны. Двадцать шестого июня 1941 гитлеровцы захватили Даугавпилс, двадцать девятого – Лиепаю, а первого июля после двухдневных боевых действий – Ригу, где служил папа и они жили вместе с мамой-тетей. Так ее иногда называла девочка, но чаще, конечно, мамой. Ее биологическая мама умерла при родах, а черно-белая фотография юной белокурой девушки в светлом платье и с сумочкой в руке – все, что осталось дочке в память о маме. Взрослея, Розочка думала, что сейчас она старше, чем когда-то была мама на фотографии – нежное, открытое лицо, слегка вьющиеся пряди волос и слегка прищуренный от яркого солнца взгляд. Папа был военным, и от него у пятилетней девочки тоже сохранилось только одно, самое яркое воспоминание детства, которое она берегла.

Домой, на юг России, добирались почти год. Эвакуация была организованна лишь для части населения, поскольку транспорт для выезда предоставляли лишь командирам и коммунистическому руководству. Остальные уходили стихийно, взяв только необходимое и ценное – то, что можно было продать или выменять на продукты.

– На юге тепло и солнечно, много фруктов и овощей… там нас ждут бабушка и дедушка, – говорила тетя, когда девочка уставала, капризничала или спрашивала о папе, – потерпи немного, нужно дойти.

Когда именно они поженились, девочка не знала, но была благодарна тете, очень ее любила и жалела ту мамочку, которая на небесах.

Ушли, надо сказать, вовремя, пока не было ни двадцати трех концлагерей, ни восемнадцати еврейских гетто. Боясь полицейских батальонов и немецких спецслужб, шли сами, просясь на ночь на постой к добрым людям, опустошая чемодан с припрятанными серебряными ложками и янтарными украшениями, выменивая их на продукты. Мама рассказывала дочке сказку про дочерей солнца и про окаменевшие слезы Гелиад, но ей просто нравились эти красивые медово-солнечные камушки и было жаль с ними расставаться. Девочка, конечно всего этого помнить не могла – это детская память стерла, сохранив лишь долгую дорогу, чувство голода и чужие дома, неуютные пристанища.

И вот однажды, в каком-то белорусском селе, тетя увидела нечто такое, что испугало ее до смерти и она сразу закрыла Розочке глаза теплой ладошкой, потащив девочку дальше по пыльной дороге, вместе с другими беженцами:

– Не смотри! – кричала она. – Не смотри туда, доченька!

Но любопытство одержало вверх, и она, вырываясь и оглядываясь все же назад, увидела то, что забыть невозможно. Истерзанный, измученный пытками солдат, почти мальчик, распятый в назидание всем, являлся к ней всю жизнь как самый страшный сон, вместе со словами тети «Не смотри! Не смотри туда, доченька!», уводящей ее дальше, по дороге домой…

Сегодня она опять видела этот сон, который не старел вместе с ней, а сохранял все те же подробности. Она встала выпить воды, погладить Рыжика и Мотю, стороживших ее дом и сон.

Когда не спалось, вместе с бессонницей приходили детские воспоминания, которые только со временем стали складываться в единую целостную картину. Мама по возвращении домой устроилась медсестрой в госпиталь и в Институт Механотерапии. С начала войны в городе-курорте уже работало восемь крупных госпиталей.

Бабушка с дедушкой повздыхали, поплакали, увидев дочку и внучку отощавшими после долгой дороги, и стали их потихоньку откармливать. Особых вкусностей Розочка и не помнит, но дедушкин сад с виноградником и яблочными деревьями казался ей райским. Бабушка сразу повела их с мамой в городскую баню и, намыливая девочке голову чем-то пахучим, украдкой вытирала слезы, приговаривая «сиротинушка ты моя», «кожа да кости», «слава тебе, Господи, что дома». Дедушка всех входящих в дом угощал вином – такая у него была традиция. Розочка морщила носик, когда ей давали выпить немного домашнего вина, разбавленного водой («для здоровья»). Бабушкина перина казалась воздушной и пышной, наволочки и простыни – хрустящими, и девочка засыпала мгновенно, как только голова касалась подушки. На стене тикали и отбивали каждый час большие часы – их заводил только дедушка – пахло бабушкиными лепешками из кукурузы, а взрослые вели свои нескончаемые разговоры о войне и о том, как много раненых прибывает в южный город каждый день.