Василий Мищенко-Боровской - Лучшее, конечно, впереди

– Чего это с ним опять приключилось? – спросил латыш у сидевшей на стуле рядом с койкой Чачки.

– Не видишь, что ли, ногу порезал. Банкой.

В это время Лесь Петрович оклемался и, бессмысленно глядя в пространство, спросил:

– Андрис, а где младенец?

– Какой ещё младенец? – вытаращил глаза латыш.

– Здесь, на табуретке недавно лежал младенец. Мальчик. Весь окровавленный.

Скирманис посмотрел на стул, потом на Солнцедарова, махнул рукой и отошёл.

– Так. Допился до ручки. Мальчики кровавые в глазах уже стали мерещиться.

Ночь и весь следующий день Лесь Петрович спал. Вечером проснулся, попытался встать и не смог. Нога опухла и стала багрово-синей. И только после этого вызвали «Скорую помощь».

Приехавший врач распорядился срочно везти аспиранта в больницу.

– Всё так серьёзно? – спросил Царёв у врача.

– Серьёзнее не бывает. Похоже, сепсис, – ответил хмурый доктор, – Почему раньше не вызвали? А теперь, скорее всего, придётся ступню резать.

Лесь Петрович, услышав вердикт, похолодел. Он вдруг понял: жизнь кончилась, всё дальнейшее уже не имело никакого смысла.

На следующее утро хирург долго осматривал ногу, щупал, колол, о чём-то спрашивал. Потом пришёл ещё один. Он тоже осматривал и щупал. Доктора переговаривались на своём непонятном языке, но Лесю всё это было неинтересно. Мысленно он уже видел себя на костылях. Затем врачи ушли и через некоторое время вернулись втроём, видимо, с самым главным. Тот тоже смотрел и щупал. Наконец, он отдал какое-то распоряжение, и всё закрутилось.

Очнулся Лесь Петрович в палате. Медсестра прикатила капельницу и пристраивала её у изголовья. Вывернув глаза вниз, он увидел, что обе ноги на месте.

– Проснулся? – медсестра прикрепляла трубку капельницы к руке, – Повезло тебе, парень. Григорий Ильич, завотделением, из отпуска сегодня вернулся. Сам оперировал. Золотые руки. Его благодари, а то бы чикнули ногу тебе и всё. Ну, лежи, сейчас лёд принесу.

Через день утром был обход, и Григорий Ильич, осмотрев ногу, что-то говорил сопровождающим его врачам, а потом, подмигнув аспиранту, спросил:

– Ну, как самочувствие, мужик?

– Сейчас уже намного лучше, – отвечал Лесь Петрович.

– Ну, вот и хорошо. Завтра на перевязку, а через неделю, вполне возможно, отправитесь домой.

На крайней койке у окна лежал человек с забинтованной головой и лицом. Рядом с аспирантом находился больной с ампутированной до плеча рукой, которого недавно привезли из операционной и он ещё не отошёл от наркоза. С другой стороны на койке сидел молодой парень без ступни, нога до колена была туго забинтована. Он держал в руке тарелку с жидкой манной кашей и вяло ковырялся в ней ложкой. У изголовья, прислонённые к стене, стояли костыли. В палате витал дух лекарств, боли и человеческого несчастья.

А за окном больницы угадывалась другая жизнь. Там пахло юным летом, молодой тополиной листвой, сиренью и прошедшим тёплым дождём. Солнце весело блестело в лужах. Люди шли по мокрым тротуарам: кто-то торопливо, кто-то, не спеша, у каждого свои дела, свои заботы. У каждого своя жизнь, единственная и неповторимая. И это объединяло их всех в одно большое целое.

Лесь Петрович вдруг неожиданно остро, до позвоночной дрожи, ощутил свою причастность к этим людям и к юному лету. Потому что через неделю его выпишут из больницы и начнётся прежняя, и в то же время, какая-то иная, новая жизнь, в которой у него будут успехи в творчестве и в работе, здоровье и счастье. Всё то, чего обычно желают в письмах и телеграммах, а также, когда говорят тосты.

В жизни Леся Петровича было всякое. Взлёты сменялись падениями, успехи – неудачами. Счастливые мгновения вытеснялись неделями и месяцами тяжелых депрессий. После окончания аспирантуры Вивтюк женился на Таньке Чачке, и они уехали во Львов. Работал в театре, снимался в кино, обучал студентов актёрскому мастерству. В конце восьмидесятых похоронил дочь, а следом и жену. Наступила чёрная полоса. Как изжить тоску, во что её погрузить, он не знал, начались запои. Водка била под дых, опрокидывала на землю и даже ещё ниже – в самую бездну. Спустя некоторое время Вивтюк возвращался обратно, и лицедейство, исполнительское творчество возносило его вверх, до самого Млечного пути. Но там Лесь Петрович начинал испытывать манящее притяжение преисподней, а падая в неё снова, чуял мощный зов звёзд. Так продолжалось долго, до и после развала Советского Союза. В незалежной Украине жизнь постепенно разлаживалась, одни стремительно богатели, другие нищали. Государство шаталось, власть, как переходящее красное знамя, оказывалась в руках то «западенцев», то «схидняков». Прошла череда майданов, и Лесь Петрович Вивтюк-Солнцедаров, ранее абсолютно аполитичный, стал активным их участником, сатанея от позора и боли за происходящее на его батькивщине. А 20 февраля 2014 он был убит в Киеве. Пуля снайпера, пробив удостоверение защитника Евромайдана, попала прямо в сердце. Кто такой был этот снайпер, неизвестно. Может быть, тот же самый, что расстреливал людей в Москве у Белого дома в октябре 1993-го.

Говорят, что от человеческой агрессии, тесно скученной в одном месте, происходят различные стихийные бедствия. Ненависть пропитывает и вспучивает землю, которая отзывается содроганием. Если это так, то катастрофа уже близко. Наверное, неприкаянная душа Леся Петровича, пребывая в невидимом мире и наблюдая за шизофренией, охватившей его любимую Украину, ищет и не находит, во что погрузить свою тоску.

В комнате у Романа Жулебы за столом вместе с хозяином сидели аспиранты Лесь Петрович Вивтюк-Солнцедаров, Саня Царёв, латыш Скирманис и студент Лёха Козлов. Они пили портвейн «Агдам». На кровати лежал директор ярославского дома культуры Корягин, а рядом с ним примостилась студентка факультета культпросветработы Катя Мальцева. Она гладила Михал Петровича по буйной шевелюре, и тот, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, говорил:

– Как хорошо, Валюша, как хорошо!

– Я – Катя.

– Ну, всё равно. Катюша, как хорошо-о-о!

Лёха Козлов, стуча кулаком по столу, громко возмущался:

– Не, ну, как тебе это, а? Я ему принес лекарство, а он взял и выбросил таблетки в форточку. Наглый такой, говорит, мол, ничего пить не буду.

Лёха подрабатывал санитаром в местной психбольнице и часто делился разными занятными историями про людей с ущербным рассудком.

– Ну, а ты шо? – заинтересовался Вивтюк.

– Врезал ему. Потом главврач меня вызвал и говорит, мол, ты его Лёша не трогай. Он к Сахарову в Горький ездил. Я говорю – хорошо. Но ни хрена не понял. Кто такой этот Сахаров и на фиг к нему ездить?

– Объясняю. Специально для дибэлов. – Скирманис указал пальцем на Лёху, – Андрей Дмитриевич Сахаров – ученый-физик, создатель водородной бомбы. Сначала создал, а потом понял, к чему это может привести и стал выступать против дальнейших испытаний. Короче, стал диссидентом, ну, то-есть правозащитником. За что и был выслан вместе с женой в закрытый для иностранцев город Горький. Академик, нобелевский лауреат, между прочим, несколько раз объявлял голодовки. Но его кормят насильно. К нему туда ездят сочувствующие граждане, чтобы поддержать учёного и выразить протест властям. Их ловят и сажают в психушки.