Модест Казус - 365. Сказки антарктических писателей

Но никто почему-то не засмеялся.

Воспитательница посмотрела на часы и повела нас на обед.

А дело было вот как. После смерти Я реинкарнировало в бизань-мачту пиратского люггера и нежилось в потоках южных ветров. Единственным, кто омрачал мои медитативные созерцания, был полоумный тип с не менее полоумным компасом:

– Я пират! Океанский бороздун! – кричал он ромовым басом и колотил по мне ботфортом.

Через год Я вместе с парусами было снесено книппелями, прилетевшими с испанского галеона.

Прибитое к побережью, извлеченное и высушенное, Я было частично растоплено в печке хозяина гринфордской верфи. А частично порублено в бирюльки на потеху груднику. Однако наследник был глуп и не понимал правил игры. Как гадить в ползунки – он знал, а про бирюльки знать не желал. Лишь свесит с люльки лысый кочан с ушами и бубнит:

– Бирюль! Бирюль! Бирюль!

Я в виде бирюльки служило для него элементом чужеродным, неподдающимся пониманию и взаимовыгодному контакту и, следовательно, подлежащего уничтожению оральным путём. Короче, шалопай меня сожрал. Сожрал и посинел. Родители перепугались, а бабушка полезла в погреб, откуда вещала замогильно про скорое светопреставление.

Послали за доктором. Приехал доктор и вставил градусник. Грудник сосредоточенно градусник пожевал-пожевал и вновь столкнувшись с непознаваемым, проглотил. Тут уж сам доктор перепугался. А то и понятно; градусник-то казенный, за него доктор материально ответственен, о чем расписка в расходно-приходной тетрадке имелась.

Схватил доктор бутыль с касторовым маслом, влил в грудника, будто в колбу. Ох-хо! Как посыплются из грудника бирюльки, ложки, плошки, вилки! Даже маятник от настенных часов с кукушкой вывалился, в пропаже коего хозяин подозревал Румпельштильцхена, хотя тот, разумеется, всё отрицал.

Доктор выхватил из кучи хлама свой градусник, выпрыгнул за дверь и пропал в буране. Мать грудника, успокоившись, отправилась на ярмарку покупать куру, а бабушка сошла с ума окончательно и до конца своих дней так и жила в погребе, покуда ее не извлекли оттуда сотрудники службы незаконной эмиграции. Только отец был, казалось, чем-то озабочен. Он влил в грудника еще одну бутыль с касторкой, но ничего не произошло.

– И где же сама кукушка? – задумался он.

– Ку-ко! – донесся из угла хриплый шепот Румпельштильцхена.

Когда замутнеет глаз, а глубокие морщины вспашут детскую непосредственность моего лица; когда выпадут окончательно все волосы и зубы; короче говоря, когда я состарюсь и стану похож на древесину, измочаленную личинками жуков, то первым же делом куплю себе палку! И стану этой палкой всех колотить почём зря!

Вот выйду из дома с палкой, а во дворе собачка даму выгуливает. Подкрадусь тихонечко, и как врежу палкой наотмашь даме и собачке по мордасам. Глядишь, и настроение улучшится!

Потом войду, допустим, в троллейбус, увижу юнца с наушниками на шее или девку у него на коленях и – хрясь! – обоим по пустым их головушкам за неуважение к старшим.

На рынке продовольственном узбеку по спине заеду, чтоб русский язык не забывал. Или вот еще пример. Скажет мне сынок родной:

– Папенька, ты уж трухлявый пень. На кой тебе одному три комнаты? Мы десять лет на пятнадцати квадратах с женой и тремя детьми ютимся, да вот четвертого поджидаем…

– Ах ты, подлец! – гаркну я вороной – Отца родного хоронить собрался?! – да и стану его палкою молотить. И кукиш под нос подсовывать. И говорить:

– Вот тебе, гад, одна комната, вот другая! Вот комната прошмандовке твоей, а вот и детёнышам по комнате!

И всегда так будет. Чуть что – сразу палкой без разговоров. А когда скажут, дескать, палка не аргумент, то отвечу, что сие есть единственный предмет, коим наградило меня государство за десятилетия тяжкого труда. Все эти годы я только и делал, что доказывал аргументировано, после чего пришел к выводу – ничто человеку доказать невозможно. Следовательно, надобно человека колотить. Ничего, конечно же, не изменится, но хотя бы получу наслаждения, удовольствия и моральные компенсации.

Когда ноженьки мои откажутся бегать и прыгать, а долгий старческий кашель станет будить среди ночи; когда ослабший позвоночник – гнуть пополам до асфальта, когда одолеют мигрени с изжогами; короче говоря, когда я состарюсь, то куплю себе коляску инвалидную. И буду этой коляской всех давить!

Поеду на бульвар подышать перед смертью, замечу бегуна в трико, разгонюсь да как заеду по коленкам всеми колесами! И полетит бегун кувырком в прудок к уткам и селезням! И станет он не бегун, а плавун! Придёт милиционер строгий, головой только покачает… Ибо что взять с меня, старикана-инвалида? А если и скажет, то и ему по ботинкам форменным проедусь, и палкой ткну в лоб!

Чтоб искры из глаз!

Один человек лежал в канаве под забором, свернувшись в калач, и мечтал.

Мечтал о том, что вокруг никакие не помои, лужи да грязи, а шелковые гобелены со шпалерами; что перед ним простирается во все стороны уставленный яствами стол со скатертью; что за спиной его качает головой гейша, а под окном дремлет рикша; что по углам пляшут персидские наложницы, а сам он, лёжа на подушках, пьет текилу и закусывает круассаном. Помимо музык сладостных и топота танцующих дев, откуда-то из-за холмов доносится грохот, лязг и ругань. То расторопные жрецы командуют артелью потных рабов, возводя великую и вечную пирамиду.

Он мог быть похоронен в усыпальнице пирамиды сей, если бы не лежал в данную минуту в грязной луже под забором, свернувшись в калач, и не мычал жалостливо, как поросёнок на бойне.

В это же самое время другой человек ёрзал в кожаном кресле, то и дело поправляя воротничок. Перед ним на столе лежали отчёты по кредитам и дебетам, мерцал рябой от электронных таблиц монитор, а на стене висел график. Человек думал о том, как хорошо было бы бросить все это к едрени фени, закрыться в подвале и рисовать картину. Чтобы никто не знал, кто он, чей он, под кем и над кем он, и вообще – зачем он.

А на картинах тех распускались бы маслиновые деревья. А их ветви впивались в синь вечернего неба. А по небу развевалась гирлянда из разноцветных солнц.

Человек знал, что сие можно было легко осуществить, если бы не сидел он сейчас в душном кабинете, поправляя воротничок и лично контролируя отчеты бухгалтеров в налоговые министерства; если бы не вклады, заклады, проценты и акции; если бы не лицо его на первой странице экономических журналов и газет; если бы не ждали его денег бывшие жены да любовницы с выводком детей.