Вера Красильникова - Три повести (сборник)

У мамы в детстве была задушевная подружка – дочь священника отца Виктора Шергина – Лиля. В 1937 году церковь закрыли, а отца Виктора арестовали и увезли. Лилю с матерью приютила в своем домике Екатерина Алексеевна Калинина – моя будущая няня. Зимой случилось несчастье: Лилина мама полоскала белье, упала в реку, простудилась и умерла. За Лилей приехали ее старшие сестры и увезли с собой. А церковь Казанской Божией Матери была разорена. Там сначала показывали фильмы, но люди боялись ходить. Уже после войны там хранили и перебирали зерно, а потом была устроена кузница, пока крыша не протекла и купол не рухнул. Некоторые иконы крестьяне унесли по домам. Несколько из них сохранила моя няня Катя. Помню одну из них – самую большую: в середине большая Богородица, а по краям много маленьких картинок. Как я сейчас понимаю, это было «Житие Богородицы». Сохранили также купель, где тайно крестили новорожденных.

Катя окончила начальную школу в деревне, и надо было учиться дальше в средней школе за 7 километров от дома в селе Сидорово, а ей всего-то было 10 лет. Родители жалели Катю и «снимали» ей жилье рядом со школой, то есть она ходила ночевать в чужую семью. Мама всегда вспоминала, как она тосковала по дому, плакала. Но отец ей говорил: «Учись, Катя. Я потом тебя в Ленинград в институт отвезу». Вскоре детей приняли в пионеры. Крестики носить было нельзя. Мать зашивала Кате крестик в шов школьного платья. В Сидорове в это время тоже разрушили церковь, сделали там Дом культуры. Иконостас был огромный, в несколько ярусов – все иконы выбросили. Мама в конце жизни рассказывала, как школьники боялись ходить в школьную уборную. Школа была деревянная двухэтажная. Водопровода и канализации, конечно, не было. Снаружи сверху вниз вдоль здания был пристроен короб, по которому падали нечистоты из уборной второго этажа в выгребную яму. Каков же был ужас, когда дети увидели, что короб для нечистот был сколочен из деревянных икон ликами внутрь.

Из деревни в школу дети ходили гурьбой, так как идти надо было полем, потом угрюмым еловым лесом, потом опять полем, затем через все село, опять поле, а там, на пригорке, школа. Расстояние километров 7–8. Самое тяжелое было в осеннюю распутицу по вязкой глине и утром и вечером в темноте, да еще частенько и под дождем. Зимой, если не было вьюги, было легко бежать по протоптанной дорожке. Мальчишки иногда забегали вперед и устраивали девчонкам засаду, пугали. Наградой им был оглушительный визг. Когда мама была уже старенькая, она дожила почти до 89 лет, мы с ней вели разговоры. Я ее спрашивала про первую любовь. Она оживлялась и вспоминала, что в нее был влюблен мальчик Пашка Малов, брат ее подружки Капы.

Он, несмотря на насмешки приятелей, встречал ее, носил ее книжки. Пашка пропал без вести на войне. Помолчав, мама говорила: «Это, наверное, и была настоящая любовь, когда в нас все трепетало и нам друг от друга ничего не было надо, кроме как идти рядом». «А папа?!» – обижалась я за папу. «Папа – совсем другое», – отвечала мама.

Когда Катя окончила семилетку, она объявила родителям, что едет с подружкой в техникум учиться на геолога. Откуда явилась у деревенской девчонки из вологодских лесов такая мечта – неизвестно. Но отец твердо сказал, что надо окончить 10 классов, и Катя снова пошла в школу.

А через два года началась Великая Отечественная война. Отца мобилизовали, но дали бронь, так как он имел водительские права и возил в Вологде какого-то начальника. Из колхозов все забирали для фронта, стало голодно. Денег у колхозников не было, а за учебу в школе после 7-го класса надо было платить. Катя училась хорошо, успешно окончила 9 классов, но летом 1941 года пошла работать в Райфо на должность счетовода-кассира. Стала получать какие-то деньги и хлебный паек как служащая, помогать матери.

Отец иногда приезжал из Вологды и рассказывал, что в городе стало совсем голодно. В феврале 1942 года он написал заявление добровольцем на фронт. Ему было 40 лет. Дома осталась беременная жена, дочка Зина 7 лет, Кате было 16 лет. Катя провожала отца до станции, а был февраль, мела метель. Отец сказал: «Прощай, Катя, иди домой, а то заметет тебя». Катя долго стояла и смотрела, как фигура отца постепенно растворяется в снежной мгле. Больше она его не видела никогда. В том же году он пропал без вести. Перед смертью воспоминания об отце часто тревожили ее. Бывало, сидит-сидит и вдруг скажет: «Где-то его косточки, папы моего…» и всплакнет.

От отца было всего два письма с фронта. Потом пришло извещение, что он пропал без вести.

В мае 1942 года, в неполные 17 лет, Катю назначили исполняющей обязанности главного бухгалтер бюджета Лежского района. «Исполняющей обязанности», потому что она была еще несовершеннолетней. Грамотных было мало, а все мужчины на фронте. У мамы есть грамота, выданная ей 8 мая 1945 года в Вологде за отличное исполнение бюджета. Это значит, что все налоги были собраны и деньги правильно потрачены.

Я спрашивала маму: «А как же личная жизнь, ведь во время войны тебе было 17, 18, 19, 20 лет?» Мама рассказывала, что, конечно, наряжаться хотелось. От отца остались хорошие вещи: из отцовского пальто ей сшили пальто с каракулевым воротником, а из шелковой подкладки – платье. С обувью было труднее: летом носили начищенные мелом тряпочные тапочки на резиновой подошве с застежкой на пуговку. А зимой, конечно, валенки.

И ухажеры были. «Помню, – рассказывала мама, – был один, уж очень ухаживал, приедет, бывало, к нашей конторе в обед на розвальнях, я выйду на крыльцо в одном платье, а он тулуп на меня накинет и в сани. Так и катаемся весь обед». Замуж звал, мама колебалась до одного случая: однажды она увидела, как он со злобой пнул свою лошадь. И все, как отрезало.

А с фронта все шли и шли похоронки на ее школьных товарищей 1924–1925 годов рождения. Не вернулся НИКТО.

И вот – день Победы! Катя прибежала домой и закричала: «Мама, Победа!» А мать скорбно ответила: «А отец-то не придет» и заплакала.

В деревню стали постепенно возвращаться с фронта. Клуба еще не было, и устраивали «беседки» по домам. Надо сказать, что и электричества еще не было. Представляю, как это было таинственно плясать и танцевать при свете керосиновой лампы под гармонь, а потом выбегать на крылечко и целоваться на морозе. Мой папа тоже заходил на беседки, здесь он с мамой поближе и познакомился, хотя приметил ее раньше, ведь они работали в одной организации.

Папе было 29, а маме 20 лет. Мама вспоминала, как папа красиво ухаживал: «Не то, что наши, деревенские, уж умел Миша ухаживать – всегда руку подаст, через ручей перенесет. А уж аккуратный до чего был. Ведь одежды-то всего одна гимнастерка, а всегда чистая, поглаженная и белоснежный воротничок подшит». Их роману и выяснению отношений времени было достаточно, ведь ходили на работу 7 километров каждый день в Сидорово и обратно. «У нас было условлено – вспоминала мама, – если я иду и на погребе букетик цветов лежит, то, значит, Миша прошел и ждет меня за поворотом, а если букетика нет – я его жду».