Вера Красильникова - Три повести (сборник)

Громко играет радио, Воронежский народный хор с солисткой Марией Мордасовой поет «У меня частушек много – еще боле трудодней», «В стране советской мы хорошо живем, дорогой светлою вперед идем». Подруги ведут веселые разговоры, смеются, поют песни и забористые частушки. Я все запоминала. Сейчас уж забыла, помню только, что мама не разрешала мне при гостях и в садике их петь.

У тети Шуры был кот, как звали, уж не помню, но был он очень привередлив в пище. Бывало, тетя Шура нальет ему супа, ткнет носом в миску, да еще на хвост слегка наступит, чтоб не убежал, так он мяучит, но ест!

Еще пределом моей мечты были деревянные катушки после ниток. Они были разных размеров. Сейчас уже таких нет. Были катушки диаметром до 6 сантиметров. Тетя Шура вязала крючком бесконечные кружева на продажу, а пустые катушки нанизывала в виде гирлянд на веревочку, и они висели в ее комнате под потолком для красоты. Кружева пользовались большим спросом. Почти в каждой семье стояли кровати с никелированными спинками. Внизу вдоль матраса был натянут белый полотняный подзор с пришитыми кружевами. На обеих спинках также висели белые занавески с пришитыми по краю кружевами. Сверху кровать накрывалась покрывалом, у кого какое было. У нас долгое время было кофейного цвета с белым узором пикейное покрывало, которое бабушка дала маме в приданое, а ей, в свою очередь, наверное, тоже дали в приданое, так как в магазинах такие вещи в мое время уже не продавались. Поверх покрывала в изголовье кровати укладывались пуховые подушки с кружевными вставками (прошвами), а сверху гора подушек накрывалась тоже кружевной накидкой. У некоторых столы накрывались кружевной скатертью. У нас тоже была скатерть от бабушки, вязанная из черных ниток простыми ячейками, как сетка, а узор в виде роз был вывязан красными шерстяными нитками по этим ячейкам. Иногда пришивали кружево по краям льняных полотенец. Так что заказов у тети Шуры хватало.

Как-то я заболела скарлатиной, видимо, в легкой форме. Обнаружили это родители, когда у меня кожа уже начала шелушиться, отвезли меня в больницу, положили в инфекционное отделение (называлось «заразный барак»), который находился в отдалении от других больничных корпусов на берегу реки Лежи. Там я была одна, ночью со мной спала санитарка, а мои родители прибегали в обеденный перерыв на меня посмотреть через окно. Была зима. Папа слепил снежную куклу, прилепил ее к оконному карнизу, а в рот кукле воткнул свою недокуренную папиросу. Я смеялась, потому и запомнила это.

Во дворе нашего дома банка-сберкассы была и конюшня и сарай. В конюшне стояли лошади, там же стояли тарантасы, сани, телеги. Я любили наблюдать, как конюх запрягает лошадь. Мне казалось, что я наизусть изучила, как это делается. Теперь уже забыла. Еще было интересно смотреть, как привозили на зиму березовые дрова и папа с конюхом их пилили двуручной пилой, укладывая бревно на козлы. Потом папа топором колол дрова: «жаах», и разлетаются в стороны поленья. Как любила я запах опилок! Мяться и валяться на них! Потом поленья складывали в сарай в поленницы.

Итак, у меня появилась сестренка. В большой комнате, где я спала рядом с круглой печкой, появилась зыбка, которая висела на зыбыльне (длинной оглобле), которая была продета в железное кольцо, привинченное к потолку. Один конец зыбыльни упирался в потолок, а к другому на веревке была привязана зыбка, которая упруго качалась вверх-вниз. В зыбке спала сестра Галя. Также у нас скоро появилась няня для Гали – тетя Катя. Она меня нянчила лет до двух, но я это, конечно, не помню. И вот она снова у нас! Екатерина Алексеевна Калинина. Моя любимая и незабвенная няня. Она сопровождала мое детство до 10 лет. Тетя Катя, как все мы ее звали, была одинока. Муж ее погиб в Финскую войну, детей не было. Из-за своей врожденной хромоты тяжелые колхозные работы ей были не под силу, и она пошла в няни. Я была ее первой воспитанницей. Надо сказать, что тетя Катя не умела читать и писать. С трудом печатными буквами расписывалась. Но сколько ее память хранила чудесных сказок, историй, которых я за всю жизнь потом ни от кого не слыхивала!

Помню, родители все время на работе, поздний вечер, пора спать, в комнате от натопленной печки тепло. На столе горит красивая стеклянная зеленоватая, на высокой ножке керосиновая лампа, тетя Катя качает зыбку и рассказывает мне сказки. Я прошу рассказать самую страшную сказку «Про медведя», который ходит по деревне на деревянной ноге. «Все по селам спят, по деревням спят, одна бабка не спит, мою шерстку прядет, мое мясо варит…» – пела няня «страшным голосом». Я в сладком ужасе закрывала глаза, натягивала одеяло на голову и засыпала. А еще я любила играть в сказку «Морозко». «Тепло ли тебе, девица?» – голосом Деда Мороза спрашивает няня. «Тепло!» – радостно кричу я. «На тебе платье шелковое!» – и няня бросает на меня какой-нибудь халат. И так продолжается до тех пор, пока я не оказываюсь заваленной всякой всячиной.

«Вера, хочешь тюри?» – спрашивала няня. Конечно, я хочу. Няня наливает в миску холодный кипяток из самовара, крошит туда черный хлеб, мелко режет луковицу, солит – вот и все. Вкусно! Потом, читая у Некрасова: «Кушай тюрю, Яша, молочка-то нет» – я знала, о чем идет речь.

Мама сварила сладкий клюквенный кисель. А сахар-то был большой редкостью в то время. Мне очень хотелось киселя. Было лето, окно открыто. Мама поставила большую тарелку с киселем на подоконник остывать. Я все ходила и проверяла: остыл ли кисель. И вот, к моему ужасу и величайшему горю, тарелка упала со второго этажа и разбилась. Этот кисель я помню всю жизнь.

У моих родителей не было хозяйства. Молоко мы брали у Цветковых. Помню, у меня в руках эмалированный чайник, коричневатый с белыми крапинками, крышка от чайника привязана веревочкой к ручке, чтоб не потерялась, я бегу к Цветковым за молоком, крышка бьется о чайник и звенит, а мама смотрит из окна мне вслед. Старики Цветковы жили в большом деревянном доме, построенном еще до революции. Дом стоял слева, прямо за мостом через Секерку. У них в доме было три комнаты, кухня и большая русская печь. В одну из комнат они пускали квартирантов, в другой жила их единственная дочь Зина, которая вышла замуж за судью Мельникова. Дед работал конюхом, лошадь стояла у них на дворе. В общем, жили они на фоне общей послевоенной бедности зажиточно, как у нас говорили, «справно». Мне нравилось приходить к ним и все рассматривать: стены кухни были оклеены какими-то интересными и неизвестными мне картинками. Но особенно мне нравился мешочек, в котором, я знала, лежали кости-лодыжки.