Вера Красильникова - Три повести (сборник)

Помню, я ждала, потом приходила бабка с подойником, полным душистого молока. Она ставила перед собой глиняные кринки и стеклянные банки, покрывала их чистой марлечкой и лила в них молоко из подойника. Процедив молоко, она наливала в мой чайник два литра. Иногда остатки молока она сливала в большой алюминиевый бидон, плотно закрывала крышку и передавала деду, который тряс его, как ребенка. Оказывается, так он сбивал масло.

Сестре не было еще и года, как мама заболела тяжелейшим воспалением легких. Антибиотиков тогда не было. Помню, мама лежит на кровати в спальне, пришла медсестра ставить банки: зажгла лучину, сунула в банку, а потом быстро поставила на мамину спину. Кожа втягивается в банку и темнеет. Мне страшно за маму, хочется плакать. Потом мама лежит на спине, голова высоко на подушках, к ней приходят с работы с чековой книжкой, просят подписать, потому что кому-то зарплату надо выдавать.

Сестренка плачет, а у мамы от болезни молоко испортилось. Галю надо было отнимать от маминой груди. Мама держит сестру на руках, а няня вперевалочку идет к печке, берет сажу и смазывает маме грудь. Но Галя все равно хочет есть. Тогда няня берет жесткую одежную щетку и сует маме под кофточку. Галя утыкается носом в щетку, колется и кричит еще громче. Чем окончилась эта экзекуция – уже не помню.

Так вот, жили мы бок о бок с маминой работой, через стенку была сберкасса. Конечно, мне не разрешалось отвлекать маму от работы, но все-таки, когда очень-очень хотелось, я туда ходила.

Сберкасса состояла из двух больших смежных комнат. Большая комната была залом для посетителей, где за стеклянным барьером сидели кассир тетя Капа Петухова с сейфом за спиной и девушка-контролер. Девушки все время менялись, так как постоянно выходили замуж, а потом рожали детей. В другой комнате у входа слева сидел заведующий сберкассой. Вместо одной руки у него был протез в черной кожаной перчатке. Руку он потерял на войне. Я его побаивалась, особенно его имя меня мучило. Мама заставляла меня быть воспитанной девочкой и называть его по имени-отчеству: «Здравствуйте, Константин Акиндинович!» Зато имя Сидорова К. А. я запомнила навсегда. На правой стене висели два огромных портрета Карла Маркса, как говорила тетя Шура Карла Марла, и Фридриха Энгельса. Для меня это были старики – кто такие, я не знала. Один из портретов во время демонстрации 1 мая и 7 ноября носили в колонне, а другой портрет в это время выставляли на чердаке в слуховое окно для украшения.

Слева у окна сидела моя мама, а напротив – ее помощник, выпускник средней школы Сланя (Станислав). Так вот, Сланя был моей настоящей первой любовью. Я могла просто стоять у его стола и смотреть на него долго-долго. Мне было 5 лет, и это была любовь. Писать я не умела, но уже знала, что люди друг другу пишут письма.

Я ему «писала» записки, просто каляки, отодрала в родительской спальне обои в том месте, где за стеной работал Сланя, и просовывала ему свои письма в щелку. Но вот Сланя объявил, что ему пришла повестка в армию.

Была теплая осень или весна, уж не помню, Сланя позвал меня с собой в военкомат. Мы идем, он держит меня за руку, по пути мы зашли в магазин, и он купил мне кулек конфет. Возле военкомата Сланя усадил меня на скамейку, а сам ушел. Дальше не помню.

Чтобы закончить про первую любовь, расскажу, что произошло лет через 7–8. К тому времени наша семья уехала в другие края, но летом заезжали в родные места. Вот однажды летом, мне лет 12, я худая и жутко длинная. На стадионе в Сидорове праздник, народное гулянье. Вдруг я вижу, что с моими родителями разговаривает какой-то офицер в серой парадной, с блестящими золотыми погонами форме. С ним под руку молодая женщина. Офицер поглядывает в мою сторону и улыбается, затем подходит ко мне и спрашивает: «Вера, помнишь, как ты меня в армию провожала?» Я опустила голову, покраснела. Вот и все. А он, я думаю, тоже всю жизнь вспоминал маленькую девочку, которая его так беззаветно любила.

У тети Кати была чашка, которая мне ужасно нравилась: тонкая-претонкая, прямо прозрачная, с чудесными рисунками и таинственной надписью серебряными буквами. Я спросила, что там написано. Тетя Катя важно ответила, что это ей подарили на день ангела. Что такое день ангела, почему у тети Кати есть ангел? Тогда я впервые узнала, что у меня тоже есть ангел, который всегда за моей спиной, он все видит и слышит, поэтому нельзя врать и делать плохие дела, потому что ангел все видит, знает а, значит, узнают и все. Потом я всегда это помнила и старалась не врать и не подличать. Первое время сворачивала шею, стараясь увидеть ангела за спиной.

Так прошли мои самые первые сознательные детские годы в наших комнатах возле сберкассы с няней Катей, тетей Шурой – моими «дряхлыми» подружками. Но вот папа сказал: «Будем строить дом!» Мне было 5 лет.

И вот папа строит дом. Я слышу новые слова: ссуда, делянка, тес, горбыль. Чтобы быстрее построить дом для сруба папа купил добротный амбар, раскатал его на бревна и перевез на место стройки. Папа в доме очень много делал сам. Вот дом уже стоит, я забегаю внутрь, а там справа на полу толстый слой глины, почти на половину комнаты, а папа стоит на этой глине, у него в руках толстое бревно ему почти по пояс, сверху прибита поперек палка-ручка. За эту ручку папа поднимает бревно и опускает его на глину с силой, как бы сбивает ее. Потом папа режет глину на ровные куски – это сырые глиняные кирпичи, из которых складывают потом русскую печку, и они самообжигаются. Для экономии из кирпича делали только шесток, трубу и еще кое-что. А глины, чудесной жирной глины, в наших местах было полно.

Хочу рассказать, как мы мылись в русской печке, пока в селе не построили большую сельскую баню. В наших краях печки складывали большие, так как во всех окрестных деревнях в них и мылись. Печку топили рано утром, с помощью ухватов ставили в нее большие чугуны с водой, ставили чугунки поменьше со щами, с картошкой, кашей, молоком. Все это нагревалось, готовилось, варилось, томилось. По мере готовности чугунки с едой из печки доставали. К вечеру из печки вытаскивали все, выгребали оставшиеся прогорелые угли, выметали золу и постилали в печку небольшой снопик соломы, на который набрасывали какую-нибудь чистую тряпицу. Помните поговорку: «Соломки подстелить». Я раздеваюсь, залезаю в печку и сажусь на соломку. Печь такая высокая, что здоровые дяди, залезая туда, не доставали головой до свода печки. Потом мне в печку подают тазик с теплой водичкой и замоченный в ней березовый веник. Кто любит, чтобы было по-жарче, тот просит закрыть печь заслонкой. Я, конечно, не прошу.