Александр Поздеев - Надоеда, или Заповедник абсурда. Фантастический роман. Часть 1

– О девушке своей не беспокойся! – крикнул старичок мне вслед. – Домой её провожу с наилучшими почестями!

Но я уже скрылся за поворотом Ржавой улицы.

Судьба Жени в тот момент, почему-то, не очень интересовала, вроде как остыл. «Но все-таки кто заметит её в моем сердце?» – спросил я сам себя. Размышляя так, я, между тем, вышел, наконец, из этого странного переулка, образованного островами разбитых машин, пластами лежащих друг на друге. Прошел под выцветшим плакатом с полустертой надписью:

«Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!»

Он был натянут между двумя покосившимся фонарными столбами. И здесь я остановился, задумался. Вроде бы, с Женей и так уже оказались по ту сторону реальности, когда трамвай неожиданно воспарил. Но, мало того, теперь я двигаюсь куда-то в совсем уж иную сторону бытия. Вернуться? Примириться, наконец, с холодностью Евгении? Сомнения раздирали мою душу, будто волки, но я не вернулся: моё внимание привлекли тоскливые звуки похоронного марша. Вдоль ленты пригородного шоссе двигался траурный кортеж. С минуту поколебавшись, я приблизился к нему.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я бросила вести дневник. До этого, класса с пятого, вела регулярно. Без прогулов записывала все свои ощущения, настроения, победы и поражения. А заголовок какой ему придумала!

СОЗЕРЦАТЕЛЬНОЕ ПОГРУЖЕНИЕ В СОКРОВЕННЫЕ ГЛУБИНЫ ДУХА

Вот так – не больше и не меньше.

На страницах дневника соседствовали египетские пирамиды и темнокожие рабыни-красавицы, комсомольцы, отдающие свою жизнь родине, и жгучие красавцы-мачо из солнечной Бразилии. Юный фараон Тутанхамон приходил ко мне в комнату, покидая свою усыпальницу в пустыне, стоило только открыть мне нужную страницу. Он садился в моё любимое кресло, закидывал ногу на ногу и раскуривал трубочку. Красивый, статный – совсем такой, как на картинке в учебнике истории.

– У тебя чулочек сполз, – деликатно говорил он.

– Ты бы не курил здесь, фараоша, – сердилась я, отмахиваясь от дыма. – Папа унюхает – подумает на меня.

– Ты права: ведь табак в Древнем Египте еще не изобрели, я искажаю историю. И вообще, пора. – и он исчезал.

Просыпаясь, я долго не могла прийти в себя, лежала, обычно смотря в одну точку на потолке, пока она не начинала расходиться волнами, как в океане.

– Капелька, капелька, капелька, маленькая капелька вот этого необъятного океана, – шептала я.

– Оксана, ты в школу думаешь собираться? – Голос отца почти всегда нарушал мою созерцательную мистерию.

Возвращаюсь к реалиям. Вот дневник, у меня под боком. От него исходят все эти видения с пыхающим дымом фараоном. Сжечь? Но ведь, считай, четверть души уместилась на его страницах, и, кроме того, я теперь знаю, что многие египетские правители умерли от рака легких. Это тянет на Нобелевскую премию.

– Оксана, сколько можно ждать тебя к столу? – сердится отец.

Я быстро заталкиваю раскиданные учебники в портфель, подпрыгивая на одной ножке, натягиваю школьную форму, напеваю песенку. По комнате бродит тень другой Оксаны, как две капли похожей на меня, только школьная форма у нее почему-то белая. И молчит, слова из нее не выдавишь. Ну да ладно, будет время – разберемся, в школу опаздывать не хочется. Признаюсь, очень неудобно, когда во время завтрака голова отца свешивается откуда-то с потолка: он у меня второй год увлекается йогой.

– Даже отсюда вижу: форму не гладила, – укоряет он.

– Пап! – иду я в атаку, – У всех отцы, как отцы…

– А я тебе, к тому же, ещё и мать, – ловко парирует он. – Допивай кофе – и брысь на контрольную.

Когда Сергей ушел, я долго не могла прийти в себя. Закурила, хотя табачного дыма не переношу. В открытую форточку трамвая шаловливый ветерок занёс обрывок газеты.

«Отчего умирали египетские фараоны»? – прочитала я, а сама подумала почему-то: «Пойти вслед за Сережей? А стоит ли?»

– Девочка, девочка, иди к нам! – позвали меня старики. У нас есть шампанское, чего тебе там стоять одной?

«Милые старички, – подумала я, – мне хорошо, не беспокойтесь, я не люблю Сергея и нашла в себе силы в этом признаться. Что же здесь плохого? Неужто, лучше притворяться и лгать? А он обиделся, хотя сам прекрасно понимал уже давно: я к нему равнодушна. Зря, конечно, согласилась на эту поездку, сказать всё честно сразу не решилась. А он вроде до последней минуты вынашивал в сердце надежду. Господи, как это мучительно и мерзко – говорить человеку «нет», отвергать! А тут ещё эта попытка обнять. Она, вроде, шла от бессилия что-то изменить, я чувствовала это, ну, и психанула. Горько на душе; может, правда, расслабиться? Чем? Алкоголем?..

Старички смеялись, обнимались, стреляли беспрерывно шампанским, дождались-таки своего часа, пусть и на старости лет, но дождались. А я вот дождусь ли?

– Товарищ Праксина, – донёсся до меня голос водителя, – попрошу не разводить в моем вагоне пессимизм, подобный ядовитым поганкам.

– Не больно-то и надо! – крикнула я в ответ. – Обойдусь без вашего дурацкого трамвая! – И вслед за этими словами соскочила с подножки.

Трамвай медленно оторвался от земли и воспарил к облакам. Проводив его взглядом, я направилась по Серёжкиным следам, они были заметны по примятой траве.

«Ты – моя мелодия!» – песня Магомаева не выходила у меня из головы. И я горько сказала сама себе: « Жаль, Серёжка, что ты не стал моей мелодией».

Так я дошла до свалочки в печальных раздумьях. Пока не натолкнулась на деда.

– Едит-кудрит, девка! – всплеснул руками старичок. – Ну, тебе путь прямо по улице Обманной.

Немного подумав, я спросила:

– А мой друг точно туда пошёл?

В это время взгляд мой скользнул по разбитому фанерному щиту. «25 мая 1979 года» , – значилось на нём.

Старичок молча указал мне на переулок, вьющийся среди нагромождений разбитых машин. Он, конечно, был далеко не единственный, но дедушка указал именно на него.

– Но всё-таки помни: улица зовется Обманной, – сказал он мне вслед на прощание.

Сижу я, друзья, на этой свалке, чтобы людей в заблуждение вводить. Да-да. И никакой я не дед вовсе, а самый настоящий Гомункулус, да ещё и оборотень к тому-же. Любой облик принять могу. Городок-то наш, признаюсь, он целиком существует в моём воображении и стоит на двести сороковой параллели моей сто десятой мозговой извилины. Вот такие дела, едрит-кудрит.

Родился я, как помню, под барабанный бой и звуки пионерского горна. И, только лишь увидев меня, врачи в ужасе разбежались. Мать подписала отказную. Так и остался сиротой с самых пелёнок. Но не расстроился – на то я и Гомункулус. Поселился в подвале краснодеревщика Митрича в качестве домового, регулярно получал порции молока и, заменяя кота, ловил мышей. Да, только вот, трагедия произошла: увидел я себя как-то в зеркале и с того момента проклял час своего рождения. А потом медленно, но верно начал приобретать человеческий облик, только на свет белый выходить всё-равно боялся.