Ася Леонтьева - Что случилось в июле

Женщин Аист остерегался. Всякий раз, прикасаясь к ним, он словно спотыкался о какую-то неприятную мысль, которую никак не мог додумать до конца. Он стыдился своей слабости перед красотой и тёплой наготой женского тела. Я помню, как он рассказывал мне про какого-то английского программиста, который ни разу в жизни не имел интимной близости и гордился этим как абсолютной победой воли и разума над физиологией. Ещё он упоминал о семье пианистов, которые два года после свадьбы не занимались сексом, считая это дело грязным и недостойным возвышенных натур. Словом, он был девственником и не собирался ничего с этим делать.

Каждый день Аист вёл борьбу в самим собой, разрываясь между желанием идти куда глаза глядят и лететь на тёплый свет родного дома, запах материнских духов и свежевыстиранного белья. Субботы он ждал как избавления. В выходные, когда мама уезжала в деревню, он был предоставлен сам себе и мог делать, что пожелает. Желал он обычно одного – напиться. Поэтому мы брали по бутылке вина и отправлялись в город. Мы шли, захлёбываясь собственными пьяными мыслями и словами. Мы шли в никуда – а потом возвращались. Мы брали с собой любимые книги и читали их вслух. Нам некуда было спешить, нас никто не ждал. Мы были жалкими и не скрывали это друг от друга. Мы даже гордились, что ничего из себя не представляем. Наши положение, внешность и поведение не волновали нас. Мы были свободны.

– Ты маменькин сынок, импотент и тряпка бесхарактерная, – говорила я, когда мы играли в оскорбления.

– Слабовато, – отвечал он. – Ты вот, например, похожа на крысу, волосы у тебя грязные, а ещё ты тупая как пробка.

Это было не обидно. Ничто не могло быть обидно, потому что ничто не было важно и дорого. Можно было бросаться словами и грязью, бить друг друга у всех на глазах – это ничего бы не изменило. Мы всё так же встречались бы по выходным и шли прогуливать свои бессмысленные жизни.

– Твой отец, знаешь, был странным, – сказал Аист как-то. – Он иногда не бывал дома целыми днями, а потом возвращался и неделю не выходил. Я думал, у него нет никого из родни. А у него, оказывается, ты была. Я не говорил тебе раньше, но это я его нашёл мёртвым. Он лежал между стеной и креслом – вот ведь место для смерти, как специально готовил. Отодвинул кресло… Всюду в квартире валялись кусочки туалетной бумаги – я не понял почему. Дверь, знаешь, была не закрыта с ночи, а я вышел утром и решил заглянуть.

Мы гуляли и говорили часами, пока вино не заканчивалось. Мы покупали ещё, и я рассказывала ему о бывшей работе, университетских друзьях и городе, который когда-то считала своим. Я говорила, что ссорюсь с мамой по телефону, что так же, как он, мечтаю написать книгу – но всё оттягиваю время. Все мои рассказы в итоге приводили к отцу – это было неизбежно, как утреннее похмелье.

– Знаешь, я ведь почти его не знала, – говорила я. – Он умер, а я даже не плакала – как будто это чужой кто-то умер. А теперь вот повсюду чувствую его.

Аист не перебивал меня, а только кивал и потягивал своё красное сухое. Он никогда не пытался меня успокоить. Когда я замолкала, он просто начинал одну из своих историй. Их у него в запасе было много, и он умел не повторяться. Ко всему прочему, у него была превосходная память. Он пересказывал мне сюжеты прошлогодних новостей, рассказывал о жизни обитателей нашего двора или случаях, которые произошли с ним во время прогулки пять лет назад. Порой мне трудно было разобрать, говорит он правду или выдумывает.

– Жила тут недалеко в коттеджном посёлке одна женщина, звали её Света, – говорил он. – Эта Света знала больше двадцати способов летать во сне. С детства ей снилось небо, крыши домов, раскачивающиеся на ветру макушки деревьев. Она могла легко оттолкнуться ногами от земли и парить, а могла стремительно взмыть в вышину и оттуда махать крошечным людям, оставшимся далеко внизу. Однажды у неё, кажется, даже были крылья: они посвистывали, рассекая воздух за спиной, и слегка тянули спину, будто портфель у школьника. На самом деле она ходила во сне. Порой муж с удивлением просыпался в пустой кровати, а позже находил её спящей за кухонным столом, в кресле или на чердаке. Залезть наверх по лестнице было сложно даже при свете дня, и он никак не мог взять в толк, как Света пробирается туда в темноте, на ощупь. Приступы лунатизма были хоть и неприятными, но слишком редкими, чтобы вызвать серьёзное беспокойство. К тому же, по словам Светы, в детстве она ходила во сне чуть ли ни каждую ночь, и вся её семья к этому привыкла. «Я ещё и разговаривала при этом, – с улыбкой рассказывала она. – Представляешь? Никто из братьев и сестёр не хотел со мной в одной комнате спать». В прошлом году Свету нашли мёртвой на старой заброшенной стройке в двух километрах от посёлка, где жили они с мужем. Экспертиза показала, что смерть наступила в результате несчастного случая – падения с большой высоты. Только вот не было поблизости от того места ни одного высокого здания.

Я слушала без интереса, а когда Аист заканчивал, всегда просила рассказать ещё об отце. Хоть небольшую, незначительную деталь, хоть обрывок разговора, подслушанный на лестничной площадке. И он рассказывал мне, пока его воспоминания не закончились.

Сам Аист называл свои истории «сказками». Порой он записывал их в виде рассказов, запечатывал в большие конверты и клал мне в почтовый ящик. Он говорил, что так практикуется перед созданием своего главного романа. За время нашего знакомства он послал мне дюжину таких конвертов и всегда просил не вскрывать их при нём, а уносить домой невредимыми. Только в своей комнате, сосредоточившись, я должна была разорвать конверт и начать чтение.

4. «Сказка о темноте» (из писем Аиста)

Когда уходят отцы – они уходят навсегда.

Матери, ещё полные нерастраченной нежности, начинают усиленно потчевать ею детей – так, что из тех вырастают лирики, художники и социальные работники. У каждого ребенка, покинутого отцом, на лбу есть невидимая отметина – она выделяет его из толпы сверстников; печать эта выдаёт в своём обладателе мягкий характер, вечную незрелость, жажду получить совет или, может, одобрение. Да, одобрения покинутые отцами дети ищут всю жизнь, подавляя неуверенность и доказывая себе и другим, что они не хуже. Ничуть не хуже.

Изредка фигура отца появляется на горизонте, точно заблудившийся в море корабль. Выглядит эта фигура довольно осязаемой, и покинутый ребёнок может даже приблизиться и заговорить с ней. Он попытается завоевать внимание странного гостя, его расположение и интерес, отчего разговор между ними будет неловким и недолгим. Ведь фигура, похожая на корабль, не хочет ничего, кроме продолжения плавания.