Артем Волчий - Стихи убитого

Телевизор вовремя прошипел что-то про горы: реклама тура ли, или просто реклама, коей потребовались красивые, держащие на своих горбах небо виды. Да, реклама. Вот и пришла череда некрасивой девушке подержать в руках шампунь; выжжет всякую перхоть, даже снежные шапки гор вычешет, чистильщик…

– Ах, ох, ну ты дал! – проскрипел дед, руки складывая на груди: как учили пустозвоны на парах психологии, в наше гуманитарное нечто внедренные так, для общей деградации – «закрытая поза, признак недоверия!» – сейчас, в кой-то веки, это действительно могло быть так, – Чего ж, Макар, не прёшь в гору-то?

– Да того, Игнат! – и вдруг он прервался, мгновенно, словно б бодрым восьмиклассником на давно отзвеневшей ему прощальными звонками физкультуре вновь перемахнул козла, преодолел не пышущую важностью, но значившую какое-то «всё» мысль; однако пока она была шире, выше и крепче его, надо было как-то освоить целину, на этот раз – без приказаний хрустящего фамилией человека, на этот раз – не ради того, чтоб осквернить ее кукурузой, сыплющей очереди желтых снарядов во рты, чью скорость жевания мы обязаны догнать на советской скорости! – Того…

– Что – «того»? Брешешь, Макар, брешешь. Оно и ясно: никогда ты в жизни не брехал, хоть сейчас надо, дозволить-то себе, на старости лет; что плохого, не кайся. Тем более, для этого и свои деньги-то нужны, на всякий случай, как там сейчас морда в телевизоре вещала – «первоначальный капитал», или что? А, Гоша, так? – спросил дед, уже посредством пульта сменяя одну морду другой, только теперь – какой-то переведенной западной мыльной оперы.

Впрочем, какое тут – «теперь»? Даже я, весь из себя – обычно – аполитичный, понимал: та же опера, оттуда же, только на перевод раскошелились, чтоб разные голоса оркестр составляли, а не один и тот же; а то слух режет.

– Так… – но уверенность не успел я вбить в повторное «так», как вдруг Макар Васильевич стукнул кулаком по столу; благо, ножки не подогнулись – а деревенские умеют и так стукнуть.

– А с чего ж ты, Игнат, решил, что нет у меня этого «капитала»? А на что ж я деньги по-твоему трачу, с рыбы – а я ж даже с июня-то до сих пор, несмотря на понаехавших городских, продать всю не смог – лежит-воняет там на кухне, и тут мы давимся, и дохера навялено, коту соседскому по голове в день кидаю! А в три раза больше наловил! – разошёлся он, слюной не брызжа, но чем-то другим, более осязаемым – гневом? или очнувшийся от долгого безмолвия голос – кровоточил? – Есть у меня деньги. На такое предприятие, по крайней мере – точно с лихвой хватит. А дальше – повторяю! – в гору пошло б.

– Так что мне твое «бы», что мне твое «бы»?! – тоже придвинувшись к столу, хоть и не ударив его ни кулаком, ни локтем – случайно, заговорил дед, – Чего не откроешь то бизнес свой, чего не начнешь то, а, плотничек? Это ж золотое дно тогда: откроешь, поработаешь с полгода, время убивая, творчество, считай, потом пару еще работников наймешь и только командуй, а сам – только на подхват!

– Да потому… – и резким спокойствием та, мысль перепрыгнутая, но наконец он смог не просто оглянуться на нее, но развернуться и пристально разглядеть, забив – на сегодня – приступать к следующим упражнениям, подтягиваниям на перекладине спора… – Потому, что если открою я – другие не откроют. И я, да, может Олег с Петро, кукурузу жрать будем, дочкам наследства оставлять, а те, кто не смогут открыть – потому что мы открыли, потому что занято местечко, потому что, как ни куй какую хочешь страну, не всем править бал, кому-то и обслуживать надо; потому не открою, что на заводе фермер Игорь из соседней деревни своей дочке, как там её, Алинка, вроде, от силы дом в наследство оставит и ни копейки, да и умрет, гляди, пока коров пасёт – а Петро через Вадима своего наворует, или, как он там мне говорил – «по сбитой цене! да и из армии щас выйдет, говорит сынок, там связи какие-то будут, тонехонькие, но вообще задёшево можно…» – и мы кукурузу жрать будем, в городе закупаться ею и жрать, а другие и капустой не похрустят.

Вот тут-то я и решил, для виду, хотя, конечно, помнил: уточнить – где туалетное ведро, и отправиться размышлять. За мной гремел и шипел нескончаемый, как показалось, не последние тридцать минут, а последние лет тридцать длившийся диалог; только когда стукнула проем дубовая дверь, а затем и дверь во двор, а затем и крышка ведра раскрылась, радостная, и, точно ящик Пандоры – высвободила ядреную вонь…

Спокойствие нарушала только она.

Но запах сена, что так и оставалось лежать во дворе, терпеливо выжидающем: вернется-таки корова, или хотя бы коза с колокольчиком на шее, подвязанном красной лентой – вонь милосердно пересилил.

Помню только – выпившие еще минимум по рюмке, хотя бутыль так и не смогла насытиться пустотой дополна, Макар Васильевич с дедом Игнатом стали говорить, еще более строго отчеканивая слова, но все ж без ударов по столу и подобной грубости.

О чём – я уже не помнил; минул их стол, приличия ради, забыв хоть какой-нибудь да слог искорёжить недовольством, чтоб сразу стало понятно старикам, мол: какая вы сволота, к вам приехал я, весь я, не половина и не треть, целых четыре года не виделись, а вы тут решили поорать друг на друга… но и это я позабыл – сделать.

Две комнатки, отгороженные от главного помещения печкой поменьше и теми самыми своеобразными «ширмами», по сути – занавесками, развешенными на веревках, тянувшихся от гвоздей в потолке над печкой до гвоздей по краям помещения – две комнаты. Каждому по одной. На печке спал хозяин, добродушно отдавая гостям право насладиться кроватью. Хотя, помню – кто, я, или Борис? – в детстве выпрашивали печку, «печку, печку!», виделась нам – нам? – в этом некая романтика. Но причем тут я – конечно, Борис; не мог я витать в такой одухотворенности, или даже сентиментальности, или привязанности, любви…

Над моим непокрытым одеялом телом, в потолке, скрипели жуки-проволочники. Когда-то они меня раздражали, казались одной из самых противных составляющих деревенской жизни – сейчас самое противное предпочитало, пятясь от чего-то, здесь еще более неестественного – по-другому отобразиться в жизни.

Так чего там – одухотворенности, сентиментальности, привязанности, любви…

Ряд синонимов оборвал темный-темный сон; он и за день до поездки мне снился, и в день ее, перед последним рабочим – а, может, и всю жизнь до этого. И сейчас – понял: что где-то там, не в небе сна, но над сном, где до сих пор душами ворочают баланы и стихами ломают речь – над сном мелькнул просвет, не ослепительно яркий и не алый, не красный, а вовсе голубым сиянием каким-то, Полярного я не видел даже на картинках, – не интересно, – так что вполне мог бы осмелиться назвать это именно им – но почему-то не осмелился.