Артем Волчий - Стихи убитого

– Знаешь, нас минуло. Нашу деревню – совсем минуло. Но – сам знаешь – город наш, и Карелия вообще, в этом плане… трагичны. Нам свезло. Семье нашей – тем более; сколько помню сам, сколько рассказы родителей – мы почти не контактировали по хоть немножко близким к этому вопросам с властями. А, нет, один раз, – он позволил себе усмехнуться, хотя, видно: штришком сделал установку – никогда рядом с этой темой не смеяться; показалось, что и не плакаться, – Один раз, однажды мамка моя красноармейцу заштопала, по просьбе, рубаху. Или что там… ай, суть то в чём: батя избил бы, если б вовремя не дознался, что так – просьба, просьба! Не более…

– Кого избил бы? Жену или красноармейца?

– Да ну что ты, тогда – хоть, кстати, помню, говорили – что даже у нас, в глуши этой, пытались порядок новый наводить: ну, щас это в газетах – читал недавно как раз случай, про Москву или Питер, связанный… – равноправием зовётся; у нас не помню такого слова, помню только что был, почти что указ: по достоинству жить, и всё. Ну так вот, хоть и так, он все равно б на жену руку поднял скорей, чем на мужчину в форме. Хотя тот и моложе был.

– Боялся? – я подбирался к сути через терновые кусты, но да должен же и я когда-то оцарапать душу правдой?

– Да, боялся, – кивнул дед, и сейчас, кажется, закурил бы, – Но – тут что надо учесть: на мужика в форме всегда страх был и есть руку поднять. Но, еще что учесть – тут и другой какой-то страх был. Может, что «не по достоинству» он этим заживет…

– А жену колотить – достоинство? – спросил я с удивлением.

– Тогда – привычно было. Да и не поколотил бы ее он, он и без новых заповедей жил – жил по старым, там почти то же написано, только уже не очень работало, к тому времени. Но вот заподозрил, заревновал… а ведь это еще и после войны уж было. И я уж был на свете, годовалый.

Помолчали. Из дзота струились струйки дыма, пахло… не знаю чем – страхом? Опять захотелось куда-то бежать, хотя главная проблема была: откуда бежать-то? Ты ж герой, ты пересилил, ты смог…

– А вообще – вот я сказал мол, страх поднять руку на мужика в форме – тут сглупил я. Был один случай, еще, получается, мой дед рассказывал – а он солдатом в империи был, ну, как все, почти…

И, еле-еле перелезая через вводные слова, рассказал мне мой дедушка Игнат, как, получается – мой прапрадед подрался с офицером, и, хотя все завершилось относительно благополучно, никого не казнили и даже не высекли, так как офицеру проще было замять скандал, чем позориться его промежуточными результатами, коих, чувствую, дед не все упомянул, а даже среди упомянутого уже страшил самый мягкий факт – офицер забыл, как стрелять из нагана, пьян был, потому на ходу изобретал новый способ, и вот-вот бы застрелил себя самого; но вывод не был утешительным или однозначным:

– Так что, этот страх наш, человеческий, чувство силы их – считай, тоже человеческой – порой в такие бесстрашия и сопутствующие зверства выливается, что глядь! – и начнешь все посты соблюдать да в каждую церковь на пути заходить, грехи замаливать, за всех и вся.

Я снова молчал. Не думал и не «не думал». Глаза бессильно пытался слепить сном, но не выходило.

Снова нырнул в телефон… два процента зарядки, набрал черновик смс-ки Алине и – вот он выключился.

Нырнул лицом в окно, разглядывал сосны; вот-вот их сменит подступающий, на шатких курьих ножках, посёлок, и – чьими глазами сверкнет этот? Черневшие издалека точки домов обращались жалкими жилищами в один этаж, редко когда – в два, и минимум одно из трех и вблизи пестрело сплошь чернотой: давно облупилась краска, вечной осенью осела у подножий их, осыпавшись, листва навсегда минувшего лета; ничего не сцепится, не срастется ни в этот июль, ни в следующий, может, в какой-то из прошлых суждено было, но – пропили, продрались, проехали, и еще какое-нибудь «про», обязательно подбадриваемое буркнутым под нос словом «просто».

Из черных домов, особенно из покосившихся, удивительно часто высовывались лица людей, хотя чаще – лица чего-то с ярко мелькавшей на свету краснотой опухших глаз, застывшими во времени светофорами, на которые никто не обращает внимания; где ж ты, регулировщик, дядя Стёпа? Встал бы посреди дороги во весь рост, подпер бы небо над головами люда честного, показал могучей рукою – проезд запрещён, ждите… и мы б тебя – как мой прапрадед – офицера. Ибо кто такой ты, кто ты такой!…

Дед нажал на тормоз очень резко, но успев категорически вовремя.

Корова благодарно, мне показалось, что, в самом деле – кивнула, хотя наверняка она лишь привычно качала головой, в такт музыке своего самостоятельного пути, вонзись в нее таран капота нашей девятки – глядь, и тогда бы кивала, и тогда бы музыка играла, только сменив тональность на одну-две пониже – но все ж кивнула, никуда от этого не денешься, и, отсчитывая наше терпение, продолжила медлительно пересекать дорогу. Асфальт недовольно, а скорей – недоуменно что-то то ли цокал, то ли звонко отчеканивал какой-то повторявшийся звук, может, пытаясь согласоваться с ритмом ее музыки; ему ж тоже скучно, надо себя развлекать – ведь только едут и едут, едут и едут, и большинство не знает – куда.

И я бы предпочёл не знать, куда – хотя такое нытье осточертевало даже мне самому, часть меня как будто б вдохновилась проникновенным взглядом коровы, ужасно трезвым в сравнении с алыми точками, все еще державшими нас на мушке с чёрных знамён домов…

Я уже отсчитывал – вот сейчас, три, две, одна… еще одна – и педаль газа вновь скрипнула, в недрах скрытого под крышкой капота отдавшись давным-давно никем не замечаемым эхом; даже коли птица залетит туда, упоённо вздохнем – ах, новый инструмент в наш скромный оркестр! – и вновь отправимся восвояси: в разговоры, мысли и сны.

Кстати, о сне: вот, как минули посёлок, оставив позади совсем уж незаметные алые точки, а зеркала уж окропила парочка чёрных – на выезде из деревни, у побитого временем и вневременными людьми знака, с другой стороны которого красовалась кинутая на буквы надпись с названием деревни, – все гласные, помимо последней «а», стёрло, и потому имя посёлка напоминало то ли скрип гневного гортанного звука, то ли еще не изобретенное лаконичное матерное слово, – рядом стояла церквушка. Вот и начались эти: почерневшие брёвна с досками и деревянный купол, из крыши над крылечком свисает провисшая под, видать, когда-то – слишком сильно приблизившимся небом, доска, и еще несколько готовы последовать за ней; к аду что ли? Начались: давят сонной песней.

И лишь бутон купола все никак не хочет раскрыться – что ж это, гордыня веры? Топорщился бы во все стороны восставшим на мир, а порой и на небо, грешником.

И туча, плывшая над лесом, эдак в километре от дороги, от церквушки – еще сильнее сдавила веки, заставляя их, разлипавшихся, сопротивляясь – рукоплескать увиденной несмешной постановке глубинки, – а ведь в рекламке лгали, нагло лгали: будет весело и людно, скупайте билеты, сейчас как раз скидка! – и вот, кстати, о сне: опять восвояси.