Артем Волчий - Стихи убитого

Там, за небом, чей цвет не определить, пробивалось новое небо.

И дальше него только – снова в сон. В сон да восвояси.

Пожал руку Макару Васильичу; он, в свою очередь, сдавил мою, по старой привычке – ведь в рукопожатие надо и силы своей долю обнажить, и урок преподать, и сказать – «за тебя, друг, и в кулак вот эту силищу сожму, и кто обидит – пойдем отмудохаем!» – и почему-то казалось мне, что в момент рукопожатия всякий старик и в самом деле чувствует себя полным молодых лет, а потому и «отмудохаем» тут оказывалось как нельзя уместно; в подтверждение заискрился взгляд, ранее сокрытый туманами – вследствие бурных ночных осадков, или как там им суждено являться, мешая нам в бессмысленной борьбе с горизонтом?

Насчет горизонта: увидел я, только садясь в девятку деда. Вот уж распахнулась передняя дверь, все еще непривычно – и я, зачем-то оглянув местность, чуть ли не полный оборот притом совершив, отметил – совсем недалеко высилась церковь. Неужто эту же самую видел я из окна автобуса?

Она стояла метрах в пятистах, а то и больше, от дороги, левее нашей деревни; как только я не отметил ее ночью? Белый камень струился с маленьких синих крыш, куда, по крайней мере, пока что, стыдно было даже вороне приземляться. Тем более – стыдно вороне, противоречит ее профессиональной этике – клевать позолоту.

А это была позолота; да, так же отражала застывшее в повиновении июльское солнце, впрочем, скучая по нему от всякого облака – а пара сумасшедших зверей цвета дыма все-таки переплывали небо – но позолота. Сейчас это мне показалось главным.

Заметил и, – видать, с девятки такое видится лучше, – пылающий за перелеском купол. От него отражалось солнце.

Странно, что не обратил внимания ночью – там как раз ведь поворот, и в свете фар должно было быть видно… каково это – смотреть на купол, отлитый светом из глаз джипа?

Я захлопнул дверь девятки, попытался, по столичной привычке, откинуться в проникнутом ностальгией кресле – понял, что не чувствую ни комфорта, которым, в свою очередь, проникся за последние четыре года, включая поездку с Ильясом; ни ностальгии: память оставалось где-то в глубине, может, переселившимся сюда проволочником скреблась в спинке пассажирского кресла. Не знаю. Может, когда пересяду на задние…

Не знаю, знать не хочу, а хочу умирать и далее, несясь в постоянстве автобуса, поганя чересчур уместными колесами совсем недавно прижившийся здесь асфальт; он, несчастный, ожидал приносить пользу, но как-то невдомек ему было, что для этого придется претерпевать – десятки тысяч машин будут резать тебя резиной старой и обновленной, летней и зимней, пытать, а потом удивляться, что ж ты такой потертый, пойди помолись, вон – церковь рядом, чего терпишь-то, каждый может: и он, мгновенно уверовав в путь монаший, не собрав пожитки, поднимается, обнажая последним грехом своим – грунт, от которого хранил эти десятки тысяч. Но и в церковь не пускают – говорят, «подожди!» – скоро, когда и позолотой лень нам будет выситься, пустим асфальт на купола.

Когда девятка сумела вышвырнуть с горизонта церковь, я понял, что не взял с собой в поездку наушники. И только сейчас – только сейчас! – я это вспомнил.

– До Вытегры часов за четыре с половиной доедем; там перекусим, и сразу до Повенца! – радостно воскликнул дед.

Да, я все перепутал; ночлег – в дома Макара Васильевича, потом – до Вытегры, и оттуда, без ночевки, уже в клетку. Впрочем, дни и ночи мелькали – пусть дальше себе и мелькают, и никакие купола, тем более, позолоченные, и никакой асфальт, тем более, суждено и ему, изящному, двухлетнему – или когда тут его положили? – на дыры сойти; на человека, допрошенного человечеством.

Девятку привычно трясло. Разговор, редкой переброской реплик, привычно плыл, дымом не разожженной сигареты – ни я, ни дед не курим – вытекая в окна. Дед, спросив, не дует ли – получив каверзный, ничего не значащий кивок из ниоткуда в никуда, понял это по-своему и стекло своего окна опустил лишь наполовину; мое было опущено полностью. Я думал, это значило иной ответ на вопрос, но и какое дело?

Хотел поспать – но, к удивлению, с человеком родным, кровь от крови, спать в одном движущемся помещении оказалось куда сложнее; может, здесь заигрывал с жизнью некоторый юношеский – «изящный двадцатидвухлетний» – фатализм, мол – усну и плевать, пусть хоть зарежет во сне меня этот Ильяс. А здесь – нет, здесь надо было по-другому извергать свою незыблемую юность: вот я каков, даже глаз не скрою! Не доверяю я тебе, твоей девятке, дороге этой, деревне, из которой мы выехали и в которую мы, в конце концов, приедем, и тем более куполам, неважно – алчным золотом они мне нахально улыбаются, или скупой позолотой лыбятся, или вовсе – разваленная старая церквушка, часовенка.

На секунду привиделось, что я разглядываю себя с дедом с задних сидений, сидя в том же самом автобусе; и вот впереди два затылка, что-то изредка из себя вытаскивают, оформленное в слова, обмениваются ими, буквально передавая из руки в руку (жуткое зрелище – только затылок и руки, ну и ботинок видно – один – упершийся в пол салона) готовые рассыпаться буквы, которые держит… а что их-то держит?

Меж двумя затылками – почти пятьдесят лет. И вот, вроде бы, столько всего в них уместилось – у дедова затылка в годах уже прожитых, у моего – в еще не прожитых, но уже, как горизонт, что постоянно отдаляется – насыщенных, даже коли прожить их так же пусто – но вот сколько всего уместилось в эти пять десятков, кроме… умения говорить?

Что у меня, что у него.

Я вздохнул; меня в одиночку швырнули в атаку на дзот, дуло предназначенного убить меня орудия сливалось с мраком укрепления, я не видел снаряд, но уже слышал звук, с каким он скоблит стенки дула, «кошки скребут на душе» – вот как оно, оказывается, на самом деле, и вот когда это станет понятно – уже так, что безоговорочно – и я, не добежав двух метров, зная, что смерть моя не долетит всего миллиметра, ныряю в черную землю, вкушаю её, подставив, пока что, щеку только правую, – проедусь так метр, ударюсь головой о стенку дзота, и вдруг окажется что ангел, незаметно подлетевший вместе со мной, хоть и зассал откровенно заслонить меня и принять на себя удар – все ж натянул на голову мне ореол, сержант взвода потом скажет – «каска, не ореол… мудозвон!», и я отделался легким головокружением, которое не помешало мне в расщелину, кишащую червями-дулами чьих-то высунувшихся автоматов, закинуть гранату. С любовью.

– Дед, а, дед Игнат, – заговорил я, не зная, как еще начать, чтоб не сериально вышло – хотя вышло именно так; плевать, – А у нас в семье кого-нибудь расстреляли?

Конечно, начав сериально я и ожидал, что мыльная опера, шестеренки которой смазаны – как это ни странно! – мылом, механически определит раскадровку, всунет в пространство девятки давно заготовленные, уже озвученные, обработанные реплики, и сейчас вот, с одной из них – либо шёпот, сдавленный старательно забытым прошлым, либо резкий рёв, но аккуратный, с оглядкой на зеркала боковые и заднего вида, на все три сразу, с моей стороны, кстати, трещина расползается; но куполов было слишком много, машин на дороге – слишком мало, асфальт – удивительно красив и крепок, а хвойный лес, стороживший эту часть дороги, не угрожал нам готовыми открыть огонь рядами нацеленных веток – но почетно опустил их, сохраняя боеготовность, но всё ж опустил; проезжайте, гости дорогие – и пала матрица, рассыпав цифры, в том числе – цифры нескладных слов; разбилась вдребезги. Может, ненадолго, на время – мне и времени хватит!