Зарина Судорина - Жертва для Локи

Но, разумеется, этого я не сказала: мой бюджет не предусматривал починку сломанного носа.

Соседка тетя Айжан, кстати, коренная фрунзенка, заходит в маршрутку и, видя меня, улыбается. Протискивается ко мне на заднее сидение. Отчего-то говорю, что еду на работу. Беседовать о прелестях бывшего совсем не в настрое. Да, да, вот лучше о фен-шуй и прочих радостях.

Внезапно она наклоняется к моему уху:

– Знаешь, Варька, как жить стало страшно после революции, – делится глухим шепотом, – вот передаешь деньги и, если говоришь по-русски, как на тебя нападают все! Ты что, родного языка не знаешь? Орус 8 8 русский (кирг.). что ли какой? Как начинают орать, чуть не с кулаками. А я, да и дети мои, все в русских школах учились, нам проще по – русски говорить. В быту-то. Так, когда свои приезжают в гости, конечно, по – киргизски стараемся. Не особо умеем, конечно…

– Ничего себе.

– Да. Вы-то хоть уехать можете, а нам куда? Я хоть и киргизка, а вообще поражаюсь, кто понаехал, что со страной, с городом становится, в помойку превратился, и все злые такие. Южные против северных, чуйские против ошских. Уже и так всю страну располосовали, было бы что делить. Вы уезжать не собираетесь?

– Собираемся, да всё никак не соберемся…

– Да что здесь – у Бакиева, оказывается, семь братьев, (смеемся) – все нахапают, потом сменятся. Нашелся бы патриот какой, как Путин, да никому же не хочется пост терять…

Я киваю. Бесполезные маршруточные разговоры.

– Ладно, Варвара, привет своим передавай.

Она встает, обращается к сидящему рядом:

– Кечерисиз, сиз тушосунбу? 9 9 Извините, Вы выходите? (кирг.).

Провожаю ее взглядом. Грустно. Но и радостно: при выходе имею полное право обойтись своим: «Разрешите?»

Еду дальше. Открываю окно, пытаясь спастись от духоты и человеческой вони. Меня тошнит. Часто тошнит. На расстоянии руки от меня и всё же в другой реальности, на остановке бабка бормочет себе под нос: «Вот что при Акаеве было, то и сейчас при Бакиеве продолжается…» Стоит на обочине, дожидаясь зеленого. И вдруг резко выходит на дорогу.

Рванувшая маршрутка слева задевает ее капотом и, наплевав на завалившееся тело, набирает скорость. Наши и те пассажиры выворачивают шеи, пытаясь видеть конец истории. Тело, пошевелившись, встает и идет дальше по оживленной дороге, ничуть не мешая мчащимся мимо.

От приличного толчка на сидении передо мной резко вскидывает голову спящий пьяный парень. В кармане у него давно трезвонит мобила. Срывающимися пальцами открывает телефон и начинает плакать.

– Ооба 10 10 Да… … Апа 11 11 Мама… мама (кирг.). … апа. Асель 12 12 Имя девушки украли. Свадьбы не будет. Я вчера всю ночь бухал. Не знаю, что мне делать, куда я еду. Я даже не знаю, где я.

Оханье из трубки слышно даже мне. Он закрывает телефон. По его лицу текут слезы, а вся маршрутка смеется. Становится душно, и тоже хочется плакать. День обещает быть веселым.

Я встаю, продираюсь сквозь плотную черную стену – в окно вижу здание суда.

– Разрешите?

«Враги сожгли родную хату. Старуха – страшная бабка. Тихая, добрая, но не слышит, поэтому, когда говорит, всех пугает: «И где ваш хваленый коммунизм… демократия… справедливость, равенство».

…Беги стоял, прислонившись к подоконнику. Он находился в городском суде. На сегодня у него был назначен развод. Рядом девушки – слов нет, ухоженные, но некрасивые. Беги как никто другой знает в этом толк. Девушки ведут беседу, будто анекдот рассказывают, как дочка в город собирается, а мама:

– Куда же ты на ночь глядя? Темень уже.

– Мама, где мои стринги?

– Покушай. Как же ты в город голодная поедешь?

– Мама, где мои стринги?

– Ну, ты хоть теплые штаны надень.

– Мама, понимаешь, будут стринги – будет все!..»

Стринги – наше все!

…Я стояла, прислонившись к подоконнику, и ждала его, рассматривая в окно слякотный двор. Пыталась дышать не затхлым тошнотворным воздухом суда, а крохами уличного – из щелей, улизнув от запаха страха, мерзости, выплаканных бесполезных слез, растерзанных жизней… Возможно, окно привлекло меня тем, что можно было представить, будто это всё не со мной, что я на свободной улице, а здесь лишь так, для видимости. Словно это такая игра.

Неожиданно подъехало развлечение. Машина с решеткой на крыше изрыгнула из железного чрева целую вереницу, человек пятнадцать, обычных «мусоров» в мятом хаки, с одним бараньим выражением лиц на всех. Выходя друг за другом, они строились дорожкой от машины до крыльца суда, как будто собрались играть в «ручеек». Я ожидала увидеть матерых уголовников, эдаких паханов – не зря же такой ручеек выстроился. Все, кто был в коридоре суда, прилипли к стеклам, подтягиваясь со всех уголков и наслаждаясь зрелищем для пустых глаз.

Конечно, интересно. И вдруг я вижу, как по аллее, выстроенной из ментов, выползают пара мужичков, обычных мырков с Ошского рынка, одна старая на вид торгашка и тройка ни в чем не уверенных подростков, сутулых, как наш Мир с программы «Взрослая жизнь»… Все в потрепанной одежде, пришибленные системой, «гадами» и своей жизнью. Гусеница из людей вползает в узенький проем, по обе стороны грозная стража с пельменеобразными лицами. И громыхнул на узкой грязной старой двери амбарный замок – как хребет перебил чьей-то жизни.

Зато начинает строиться моя жизнь. Вот получу штамп и пойду оформлять справки на отъезд. Уеду и буду жить нормально… Скучать по мыркам, по киргизам, по какому-нибудь мальчику…

Я, при серьгах, фальшивых бусах и улыбке красным ртом – на одной скамейке. На другой – парень, который когда-то выкрал спрятанный родителями паспорт, чтобы жениться на мне.

Это правда он?

На нем черный кожак, подозрительно знакомый. Это все, что осталось. Тот был стройным, милым и преданным. Этот с трудом протискивается в проем двери. Оставивший тогда после себя и своей засаленной подружки алые пятна на еще пахнувшей мной простыне.

Мы сидим с глупыми и храбрыми лицами, как в кино. Обернувшись с блуждающей улыбочкой, я говорю ему: «Как это всё развлекательно!»

И мы оба смеемся.

Судья тоже не подкачала – рыжая Маргарита Ивановна в красной мантии.

– Ответчик, вы согласны на расторжение брака? – спрашивает глубоким голосом задействованной актрисы из постановочной передачи федерального канала.

– Да, – не раздумывая, отвечает он.

– Может, всё же стоит сохранить семью?

Я замираю. Просто интересно, что он на это скажет.

Молчит. Интересно, что бы ответила я?

«Знаете, Ваша честь, хотя прошло уже десять месяцев, я никак не могу привыкнуть спать одна. И я до сих пор не могу поверить, что он больше не любит меня. Я не верю в то, что он любит теперь… кого-то другого. Что он может с кем-то, кроме меня, и с удовольствием. Что он равнодушен к дочке, которую от него однажды так отдирали, что она потом лежала три дня с температурой. А он отодрал ее от себя и поехал дальше, забыв про…»