Зарина Судорина - Жертва для Локи

– Ты читаешь? – киваю на подоконник. Он поворачивает голову, и я еще надеюсь, что услышу «А, это… Нет, Арина-эже забыла…»

Но он утвердительно кивает.

– Нравится?

Снова кивает, улыбается вниз. Ставит на поднос блюдо с дымящейся, невыносимо благоухающей тушеной картошкой…

– А что еще ты любишь читать?

…кладет щипцами пару ломтиков черного хлеба на салфетку…

– Ну… Чехова, Есенина… – морковный салат в блюдце помещается рядом со стаканом компота. Обед готов, получите, распишитесь.

– А Есенин тебе нравится поздний или ранний?

– Не знаю. «Черный человек» нравится, «Любовь хулигана»… а так названий я не помню.

Он легко подхватывает поднос и, несмотря на мои возражения, несет его в столовую.

Двигается он изящно и как-то царственно. Сказать смешно: непонятный детдомовский парнишка всего лишь несет столовский обед.

Пара мальчишек из приюта вытирали столы за только что поевшей малышней. К некоторым, особо неадаптивным, приходили учителя из ближайшей школы заниматься прямо в комнате приюта.

Дежурство. Еще один акт приобщения к трудовой дисциплине. Многие дети уходили из приюта только потому, что их заставляли убирать постель, следить за внешним видом, чистить зубы, убирать со стола посуду и подметать полы. Уходили, несмотря на явные (для нас) плюсы пребывания в приюте – тепло, всегда горячая вода, чистая постель, а главное – сытная еда и круглосуточное медицинское обслуживание. Переждав зимние холода и вылечив здесь хронические болячки – малокровие, тубик, венерические болезни – дети уходили по одному. Иногда летом комнаты пустовали наполовину.

Вот и сейчас два мальчика скрепя сердце подметали, мыли пол, бросая друг другу фразы на киргизском вперемешку с матерками.

Завидев моего провожатого с подносом и меня следом, они хрипло захихикали и что-то бросили ему, отчего он снова заулыбался.

Поставив поднос на только что вытертый и еще влажный столик, он развернулся к выходу.

– Приятного аппетита, – прошептал.

– Спасибо, – и так уже приятно, черт побери. – А, подожди, как тебя зовут?

Но мальчик уже скрылся за крутым поворотом дверного проема.

Как же удивительно, что он читает Булгакова. И какие бывают глаза у некоторых людей. Девушек с такими глазами восточные поэты называли «ботогоз»…

С удовольствием я впивалась в аккуратные квадратики мяса. Мальчишки закончили уборку и шумно ушли.

Я сидела

и мечтала

у открытого окна…

Мечтательное настроение мое прервала странная возня в кабинете соцработников. Кто-то плакал. Незнакомый женский голос чеканил:

– Прекрати ныть! Не плачь, мне же надо на работу. Я пойду, потом заберу тебя. Я же тебя не бросаю!

Плачет мальчик, всё громче и громче:

– Мама, мамочка, не бросай меня! Не уходиииии! – орет уже в полный голос.

Слышу голос соцработника Ханумы Аллоевны:

– Если будешь плакать, маму вообще не увидишь, а пойдешь в детский дом.

Ложка выскальзывает из моих рук и падает с глухим звуком в картошку.

Мальчик рыдает.

– Ну как мама купит тебе «Камаз»? – продолжает Ханума Аллоевна, самый добрый соцработник Центра. – Она пойдет на работу, и деньги дадут только через месяц, тогда купит. А если будешь плакать, я буду тебя ругать.

Мать орет:

– Да хватит ныть, я приду вечером. Или завтра… Отпусти руку! Пусти руку, я сказала!

– Мамочка, мамочка, не уходи!

Внутри что-то не выдерживает, я взрываюсь потоком слез. Плачу почти в голос, не успеваю вытирать слезы выделенными мне двумя салфетками. Эта чудовищная пытка невыносима.

Ханума Аллоевна говорит без церемоний:

– Маймыл 16 16 Дословно: обезьяна. Здесь: дитя (кирг.). , мой сын и то не просит у меня ничего. Да если бы он стал клянчить, я бы ему самому так дала!

– Отпусти руку, я сказала!

Мы с мальчиком горько плачем. Я иду в туалет, чтобы умыться.

Мы не имеем права вмешиваться в дела соцработников, можем только советовать и сетовать. И то, и другое бесполезно – Ханума никогда ничьего мнения не принимает всерьез. Начинаются упреки: «Вы ведь не педагоги – понять методику не сможете» и, как-то незаметно, ты оказываешься виноватой. Если бы я зашла в кабинет, скорее всего, меня бы просто выставили за дверь.

А шестилетний Ороз еще несколько дней и днем и вечером выходил во двор, когда лаяла собака: может быть, мама идет. Днем посмотришь в окно, а он во дворе с машинками играет один, поглядывает на ворота, ждет.

Мама так и не пришла. Ни через месяц, ни еще те полгода, которые я там работала. Пришел какой-то дядя, постоял с ним возле ворот пятнадцать минут и ушел. Ушел с целой кипой рисунков, которые маленький Ороз рисовал почти каждый день – мечтал отдать своей мамочке, когда она за ним вернется.

И как это возможно – прийти к ребенку в приют, разговаривать без эмоций во дворе, постоять и уйти, забыв о нем, только выйдя за ворота? И оставить его с ощущением дикого голода о тебе, гигантского одиночества… Потом его забрали. Видимо, когда заработали достаточно денег, чтобы купить игрушечный «Камаз».

За добротным дубовым столом просиживают за важным делом восемь немолодых теток с морщинистыми от недосыпа и старости лицами. Все менеджеры, все, как и полагается, бесстрастны. Пятница и очередное собрание Членов Круглого стола (ЧКС).

«На повестке – вопрос о вводе в программу Центра еще одного выпускника детского дома. А также о продолжении или завершении пребывания в ней второго». (Так было записано в протоколе собрания.)

Куратор программы, девушка неопределенного возраста и жизненной позиции, Сулира, отодрав себя, наконец, от сайта знакомств, спускается по лестнице из комнаты мальчиков в офис. Вслед за ней семенят двое худых юношей.

Оба с опушенными глазами. От смущения или с непривычки здороваться они не стали, сели с краешка общего овального дубового стола, выставившись на съедение. Восемь взрослых теток сегодня решают их судьбу: оттянется ли на несколько месяцев начало их скитания по взрослой одинокой жизни или начнется уже завтра.

Первого я не знаю. Кудрявенький, светлокожий мальчик. В жалком стареньком шарфике, свитерке, прошедшем не одно поколение. В пиджаке из секонд-хэнда. Второго я видела только что в столовой. Он не успел еще стянуть с головы свою старую белую потаскушку, сменившую не одного хозяина.

Я засмеялась. Все встрепенулись, не веря своим ушам: смеяться на собраниях – это неслыханно… Опомнилась, но поздно. Он заглянул мне в глаза, чувствительный: не насмешка ли?

И тоже улыбнулся – ослепляюще. Испепеляющее. Наверное, надо было прикрыть глаза рукой.

…Они приходят сюда невыносимые, никакие; не разговаривают, почти не понимают, что им говорят, хотя и русскоязычные все. Киргизы, а не знают киргизского, если детдом был русский. Через пару недель, глядишь, мальчик тот же, а манеры уже приблатненные. В спокойной атмосфере Центра, в отлаженном порядке жизни они успокаиваются. Вдруг раскрываются таланты. Кто-то пишет песни, кто-то читает рэп, с девочками по телефону флиртует. Или просто бухает. Или проходит мимо, прошептав: «Сдрасти», улыбаясь, ослепляя и не видя тебя в упор.