Стефания Вишняк - Испекли мы каравай… Роман

– Какой стишок?

– Про Ленина.

– Ой, Полиночка, давай-ка лучше ты отдохни маненько.

– А я и не устала вовсе! Ну, послушайте. Он не такой уж длинный…

– Нет, давай стишок завтра, путь еще долгий. А сегодня я еще поиграю, а ты спляшешь.

Назавтра, когда у Полины вновь иссяк запас молитв, она вновь повторила свое предложение о стишке про Ленина, на что дед Емельян ласково ответил:

– Да я уж и так хорошо отдохнул, Полиночка, пока ты молитвы читала. Поэтому я лучше поиграю, а стишок оставим на завтра.

Но и на третий день именно в конце самой последней молитвы дед, как назло, вздремнул, а Полина не отважилась его побеспокоить на тему стишка. И в каждые последующие дни после прочтения Полинкой молитв, стих про Ленина оставался не рассказанным, потому как дед всякий раз тонко и изящно уходил от его прослушивания, находя какие-то причины. Полина, будучи уверена, что она-де не завтра, так послезавтра таки расскажет этот стих, вовсе не обижалась на деда. Единственное, что ее, пожалуй, смущало, то это то, что никто из попутчиков не проявил и намека для того, чтобы подбить деда Емельяна, дабы тот, наконец, позволил ей это сделать. Безмолвствовали на этот счет даже самые родные: и мама Вера, и баба Наташа, и дед Назар.

На восемнадцатый день Полинка в восемнадцатый раз предложила деду:

– Ну сегодня-то можно рассказать, а, дед Емеля?

– Чего рассказать-то, мое Солнышко? – сделав вид, что запамятовал, приложил ладонь к уху дед.

– Да стишок же про Ленина!

– Так мы жеш уже приехали, Полинушка!

– Куда приехали? Мы ведь еще едем… ну, катимся же еще вовсю…

– А-ну, загляни-ка сюда.– Дед прислонил головку девочки к одной из щелей вагона, – ну, видишь? Это и есть Ташкент – город хлебный!

– Ой, так быстро мы приехали, что я даже не успела рассказать стишок… – тихо пробормотала Полинка, не отрываясь от щели.

– Так только с помощью твоих святых молитв мы и доехали так скоро! А стишок тот… его и в школе будет кому рассказать… – лукаво усмехнувшись, сказал дед.

– А здесь школа-то есть?

– А как же!

– Большая? Как в Муйнаке?

– А может, даже и поб ольше муйнакской… построим. Давай, Полинушка, начинай-ка по-новой молитвы и мы все вместе помолимся. Потому как выгружаться будем еще километров через семьдесят.

– А семьдесят – это много?

– Да нет, это в тыщу раз меньше, чем проехали.

И Полина с особой торжественностью начинала петь:

– Отче Наш! Иже еси на Небеси!

– Да святится Имя Твое! – подхватили остальные попутчики, провожая взглядом предпоследнюю на своем пути станцию. – Да приидет Царствие Твое! Да будет Воля Твоя, яко на Небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

Высадили их в голой степи с верблюжьими колючками да перекати-поле, где их приезд, вместо обещанного жилья, поджидали лишь вбитые в растрескавшуюся землю колышки, служившие разметкой участков, на которых им самим, наделав самана, еще предстояло построить дома, что произойдет не ранее, чем через год.

Несмотря на отсутствие в радиусе километров трех а то и четырех саксаула для разведения того же костра, где они могли бы приготовить какую-то еду и вскипятить воду, главным спасением для них тогда являлся уже имеющийся канал, вырытый заключенными незадолго до их приезда. Правда, расположен он был аж в трех километрах от места их непосредственного дислоцирования, куда приходилось ежедневно и не по одному разу на дню ходить за водой. Поскольку размещение переселенцев близ канала карался не иначе, как – шаг в сторону – расстрел, они и были вынуждены первым делом бросить все свои силы на то, чтобы с помощью одних только лопат, вручную рыть к спасительной воде отводной арык. Лишь через год у них в Калинине появится, не по щучьему, конечно, велению, но своя настоящая водонапорная башня с более или менее нормальной питьевой водой из скважины.

А пока что они вырыли землянки, соорудили времянки из камыша и глины и принялись изготавливать для своего будущего жилья саман. И уже осенью пятьдесят третьего к ним в поселок из Ташкента прислали учительницу, которая, пока строилась школа, вела уроки с первого по четвертый класс прямо в семьях, где и ребятни было большее количество, и позволяла площадь только что ими сооруженного, а, порой, еще недостроенного жилья. У одних хозяев учительница собирала первоклассников, в числе которых была уже шестилетняя Полинка, в другой семье, согласно расписанию, согласованному с родителями – второклассников, и так по четвертый включительно.

Елену Александровну Драницыну, так звали их учительницу, сразу полюбили не только школьники, но и все жители поселка, такая она была замечательная – умная, добрая и строгая, но справедливая. И Полина еще в первом классе даст себе слово, что она обязательно станет учительницей, причем, непременно такой же, как ее замечательная первая учительница.

Несмотря на то, что война уже восемь лет как закончилась, с Полинкой в классе все еще обучались так называемые «дети войны», которые были старше ее на пять, а то и на все восемь лет. Классы уже тогда были многонациональными, основное «население» которых составляли русские, украинцы, белорусы и недавно прибывшие немцы, евреи, греки и чеченцы.

Полине исполнится десять, когда от сердечного приступа, скоропостижно скончается дед Назар, которому было всего-то пятьдесят шесть лет. Хоронили деда Назара всем селом. Не скрывали своих слез даже молодые мужчины, а некоторые из них даже плакали навзрыд. Все его так любили, что еще много лет спустя о нем ходили легенды, как о настоящем человеке, настоящем русском богатыре.

Убитый горем дед Емельян, мужественно прошедший сквозь огонь февральского переворота и недавней войны, пережил его только на девять дней…

Поскольку в поселке было привычным делом проводить совхозные собрания вместе с ребятней, Полинка была в курсе всех дел, в том числе и касательно трудодней, когда вместо заработанных денег совхоз рассчитывался с трудящимися, как правило, ячменем или пшеницей. И всякий раз день так называемой «получки» не обходился без чьих-нибудь горьких слез, когда в ведомости на выдачу «зарплаты» приходилось просто ставить свою подпись напротив слова «должен» и ни с чем уходить домой. Сначала Полинка мало что понимала в этой процедуре, а годам к десяти начинала размышлять: «Как такое может быть? Ведь мама с бабушкой работали-работали целый месяц, а им не только не дают ни одного зернышка, а наоборот они еще и должны остались совхозу?.. За что они должны-то? И что мы будем теперь есть? А может, это кассирша ошиблась и неправильно подсчитывает эти чертовы трудодни? Вот вырасту – стану учителем математики, и буду всех учить считать правильно…»