Илья Коган - Маленький Фишкин. Быль-небылица

Дело в том, что Сюня и папа были близнецами. Их даже родная мать, баба Злата, путала. Только папа был вполне разумным, просто у него была огромная грыжа, поэтому его вернули с фронта и отправили служить на какой-то военный склад в одном городе с нами. А Сюня… Ну, Сюня-то был законченный инвалид, его даже на лесозаготовки не брали.

– Что за деньги? Где ты взял? – удивился папа. Я уже готов был расколоться, даже рот скривил, собираясь зареветь… Но тут из комнаты раздался дикий вопль:

– Мышь!

Тетка Рейзл сунула руку под подушку. На ее ладони лежало высохшее чучелко.

– Сволочь! Цидрейтер! Мишигаст! – Она сразу догадалась, чьих это рук дело. – Дармоед! Батрак! Чтоб у тебя рука отсохла! Чтоб глаза вылезли!

– Мышь! Мышь! – галдели Жанна и Вера.

– Готыню! Гевалт! – причитала баба Злата.

Папа сразу же забыл о деньгах. Он машинально сунул их в мамину сумку и кинулся разнимать родню. А в ход уже шли подушки, сюнины сапоги, гремели опрокинутые стулья… Вечер был в самом разгаре.

Утром меня разбудила мама. Она собиралась на базар перед работой.

– А где деньги? – спрашивала она неизвестно у кого. – Вся Гришина зарплата? Вчера было пятьсот рублей, а сегодня и половины нет!..

– Спроси у этого мишигасте! – сонным, но уверенным голосом посоветовала тетка Рейзл. – У этого шикера!..

– Сюня! – послушалась мама. – Где деньги?

– Гей ин дрерд! – не размыкая глаз, посоветовал Сюня.

– Израиль! – тут уж вмешался папа. – Отдай гельд!

Сюня сел на полу, где он спал, почесался во всех местах и стал угрюмо освобождать карманы.

– Это они с Фишкой на что-то копят, – подала голос сестрица Жанна. Фишка это был я, такое у меня было прозвище из-за фамилии Фишкин.

– Вор! Гановер! – не унималась Рейзл.

– В морду! – пригрозил мой дядя. – Ин пунем!..

И тут же выдал меня: – Это ваш Фишка гановер!.. Взял гельд и дал мне…

– Врешь! – не своим голосом закричала мама.

Дальше все было неразборчиво, потому что я забился головой под кровать. Спрятаться глубже мешал мешок с картошкой и корзина с зелеными помидорами. Я цеплялся за них изо всех сил.

– Сенечка! Сыночек! – Смотреть на маму было страшно. – Он же врет?.. Да? Правда?.. Ты не брал этих денег?

Я не был обучен врать. И поэтому побежал. Вокруг стола. Руша стулья и перепрыгивая через них. За мной с ремнем и слезами бежала мама.

– Как ты мог!.. Как ты мог! – причитала она.

– Держи его! – подзадоривала Жанна

– Воришка! Воришка! – добавляла перца двоюродная Вера.

– Гвалт! – вопила бабушка Злата.

– А что я говорила! – злорадствовала тетка Рейзл.

– Гей дрерд! – как всегда советовал ей сумасшедший дядя Сюня.

И вплетался в общий хор стон еще одной тетки, Фримы, матери моих двоюродных:

– Вей из мир! И тут тебе цирк с утра! И тут тебе театр! И все за бесплатно!..

Я бежал вдумчиво. Иногда расчетливо притормаживал, чтобы мамин ремень не рассекал воздух впустую. При каждом ее попадании я взвывал дурным голосом.

– Вау-у! – подзадоривали меня сестренки.

– Вей так из мир! – стонала Фрима.

– Абизоим фар ди гоим! – ворчала тетя Рейзл, наверное, имея в виду соседей за стеной.

– Сыночек! – рыдала мама.

– Ин дрерт! Ин дрерт! – возбуждался дядя Сюня. И вдруг, вспомнив что-то давно забытое, влепил плюху тетке Рейзл.

– Пожар! – радостно закричал он. – Горим!

– Аид а шикер! – обидела его тетка Рейзл. – Батрак!

Вконец обессилев, мама упала на стул.

– Как ты мог! Ты!.. Ты!.. Сыночек!.. – она не могла успокоиться. – Разве ты видел, чтобы кто-нибудь из нас взял хоть соринку чужого? Разве тебя кто-нибудь учил воровать?..

– Не-е… не учил… – канючил я.

– Зачем же ты залез в сумку? Зачем взял деньги?

– Это он заставил! – проблеял я, боясь посмотреть на Сюню.

– Вей так Гитлер им пунем! – сказала свое слово бабушка..

– Бабушка! – поправила ее Жанна. – Это не Гитлер, это Сенька деньги стырил!

– Нехай!..

– Абизоим!.. – твердила свое Рейзл.

И тут Жанна радостно сообщила:

– А Верка опять обоссалась!

Когда все угомонилось, мы с Сюней снова погнали корову на кладбище. Больше ж нигде ничего не росло… Манька хрустела сухими ветками, я играл сам с собой в расшибец…

– Ферфалт ди ганце постройкес… – грустно заявил Сюня. Я его понял: не видать нам трубы, как своих ушей!

Мне было обидно. И не только из-за телескопа. Я злился на дядю. Первый раз в жизни мне досталось от мамы! И ведь все понимали, что лупить-то надо было его!.. Хотя что с него возьмешь?

– Эх!… – Я с досады шваркнул биткой по монетному столбику, да так неудачно, что все монеты легли на «решку»…

– Играем? – раздался вдруг знакомый голос. Цыган Ефрем нагнулся и тремя ударами битки перевернул монетки на «орла». Но забирать их не стал.

– Ну что, казаки, продаете корову? – снова пристал он. – А я научу ее плясать, в цирке выступать будет! Давайте так: корова моя, а карбованцы ваши!

– Дрей мих нихт а бейц! – послал его Сюня. Но как-то не очень уверенно. Так, что уже уходящий Ефрем остановился, как будто ждал продолжения… Он смотрел дяде в глаза… И что-то он там, наверное увидел…

– Сколько даешь? – хриплым голосом спросил Сюня.

– Ты что! – не поверил я своим ушам.

– Другой разговор! – обрадовался Ефрем. – Деловой человек! – подмигнул он мне. – Двести карбованцев!

– Гей дрерд! – возмутился дядя. – Пятьсот!

– За чужую корову! Смотрите, чавелы! – обратился он к невидимой толпе. – Этот мишугенер хочет обобрать честного цыгана!.. А цидрейт!.. Триста!

– Пятьсот! – стоял на своем Сюня.

– Караул! Грабят! – закричал Ефрем. – На! На! – Он стал расстегивать штаны, а потом стащил с себя рубашку.

– Пятьсот! – не уступал Сюня.

Ефрем быстро заправил рубашку в штаны и бросил на землю картуз.

– Твоя взяла! Правду говорят: где еврей прошел, цыгану делать нечего!.. Гони корову!

Он развязал сложенный в несколько раз платок и принялся отсчитывать спрятанные там замусоленные бумажки:

– Пятьдесят… семьдесят… сто…

– Тащи Манькес! – приказал Сюня.

– Сам тащи! – набравшись храбрости, ответил я дядьке. Но он уже, кряхтя, стаскивал сапог.

Я привел корову. Цыган потребовал, чтобы я передал веревку ему из рук в руки.

– Такой у нас обычай! А ты не робей! Ты малец, с тебя и спроса нет… А про корову скажите, что сбежала…

И он повел Маньку через кладбище. И запел:

Корова оглянулась и замычала удивленно. Ее рыжие бока расплывались в пелене подступивших слез.

– Что ты наделал! Маня! Манюня! – горько плакал я

– Штиль! – приказал Сюня. – Штиль швайген! Нихт вайн!..

Легко ему говорить: не плачь! А мне и Маньку жалко и страшно подумать, что с нами будет!