Пётр Леонтьев - Вольнодум

У Сахалинских берегов Три брата
Стоят по пояс в море – три скалы.
Вернуть свой ключ от счастия когда-то
Три нивха к Дэву-чудищу пришли.

И, зная Дэва подлую породу,
Про то, как он коварен и могуч,
Они пошли на подвиг для народа
И хитростью отняли счастья ключ.

И злобный Дэв, свои теряя силы,
Трёх нивхов всё же в скалы обратил,
Но местью наказать народ счастливый
У злого змия не хватило сил.

Бросается на братьев диким штормом,
Раскрытой пастью пенных волн орда,
Но крепко охраняет входы к порту
Стальною волей скальная гряда.

Спи, мой сынок, и мы, как нивхи-скалы,
Суровым камнем волю укрепим,
Мы веры струнами, как сталью Сталин,
Страну свою в скалу объединим.
И не посильна вражескому стану
В суровом камне скрытая гроза…
И пусть тропинкою к победе станет
Твоя чистейшая слеза…

Так мама пела, в пене зыбкой
Мелькали золотые рыбки,
Качались мамины слова
И тяжелела голова.
Три брата, Александровск-порт, Хабаровск дальний…
Во сне я видел камни, камни,
И по камням, как по мосту,
Через пролив Татарский шёл я к своему отцу.
Пройдя к Амуру путь немалый,
Встречал я скалы, скалы, скалы…
Вот пристань и фонарь ночной,
Отец во тьме застыл скалой.
Летают туч над ним угрозы,
Срывают ожиданья слёзы,
Но даже слёзы веры пламень
Вдруг превращает в твёрдый камень.
И ком вины в моей груди:
– Отец, прости, прости, прости!..

Я весь виною содрогаюсь…
В слезах я просыпаюсь…

Луна всё Изею смотрела,
Струной-лучом мне скрипка пела.
И рад я был, что сну конец:
В соседней комнате дышал отец.
И билось сердце тёплою волной:
Отец мой рядом,
Он со мной, со мной, со мной!
И вдруг укол моей вины
Внутри волны.
И снова ком в груди:
– Отец, прости, прости, прости!
B вновь аккорд далёкий сыплет слёзы,
И новый сон, и грёзы…

Я вижу снова порт далёкий
И мыс знакомый Жонкиер,
Несчастных беженцев потоки
С борта на трап, как сквозь барьер.

И солнце дарит людям вспышки
Своих приветливых лучей,
И беспризорные мальчишки,
И я с компанией своей.

И каждый всем, что есть, наивно
Делиться с беженцем готов,
И так мы все гостеприимны
С улыбкой чистой детских ртов.

И делимся мы добрым словом,
Кусочком хлеба и уловом,
Спокойным небом и водой,
И Сахалинскою землёй.
Невольно распирает чувство тайное:
Уж до чего мы разлюбезные хозяева!
И рады мы, что мы нужны
Друзьям, страдальцам от войны…

Однажды в сильный летний дождь
Дорогу мы перебегали
И странный брошенный мешок
Случайно в луже увидали.
Мы подбежали, и слегка
Рукой коснулся я мешка.
Но как мы сердцем содрогнулись,
Когда шинель вдруг распахнулась
И поднял голову солдат.
В глазах его был сущий ад.
Безногий, он, казалось, сдался;
Казалось, с жизнью он прощался.
И мы мальчишеской семьёй,
Всем хулиганским сердцем слились,
Усилья рук соединились,
И мы снесли его домой.
А дома мать его ждала.
Она, как сына увидала,
В момент шинель с него сорвала,
Нас, хулиганов, целовала,
Нам угощенья предлагала,
Но отошли мы от стола.
А тут – невеста на порог,
В слезах кричала:
– Как ты мог?!
Как мог ты, милый, мне не верить?! —
Но были мы уже за дверью.
Мы разбрелись все по домам,
На сердце тяжко было нам…
Потом по рынку мы шныряли,
Солдата этого видали.
Играл баян. Солдат без ног.
Звучала песня «Огонёк»…

Я заболел. От боли вился.
Стонал, и плакал, и молился.
Молилась на коленях мать.
Врачи не знали, что сказать.
Была зима, но шла к концу.
Решила ехать мать к отцу.
Но, в ожиданье навигации,
Впадала в нервную прострацию.
Болела мать моя сама.
Сводило горе мать с ума…

Мне видится картинка:
Горит-коптит коптилка,
Откуда-то издалека
Мать принесла мне молока.
Замёрзлый маленький кружок,
Надежды слабый огонёк:
Вот, напою-ка сына —
Авось, вернётся сила.
Но в голове моё сознание
Качает тенью ламинария.
Без мамы молока не пью:
Как обделить мне мать свою?
Я в ней души не чаю,
Собою угощаю…

Читаем вслух «Евангелие»,
Мать призывает ангелов.
– Отец Всевышний, помоги…
Прости грехи… прости долги… —
Молитвы оба мы поём.
Мать – за меня, я – за неё.
На стенке рядом три лица:
Лик Бога,
Сталина,
Отца.
Смотрю на эти лица,
Молюсь – не намолиться.
Я всем троим молиться рад
За мать, себя, за Ленинград.
Соседи из барака
Слыхали, как я плакал.
Слезою каждый взгляд мерцал:
Глаза – раскрытые сердца.

А мама:
– Сыночек, глазки закрывай,
Послушай песенку про рай.
Ты помнишь, дядя Вася
Однажды домик красил?
Потом вы плыли на бревне
К прекрасной, сказочной стране?
Не зря для вас он так старался,
За рай земной ведь он сражался,
Ведь красным конником он был,
Он у Будённого служил,
За рай тот многих погубил…

Я маму, слушая, не слышу.
Шуршат в углу барака мыши.
В мозгу больная круговерть:
В тенях барака вижу смерть.
Гляжу я в мамины глаза:
Что в утешенье ей сказать?
Я всем усилием души
Стараюсь боль свою глушить:
Смеюсь сквозь слёзы, но невольно
В движенье вскрикиваю болью.
И вижу: каждая слеза —
Удар по маминым глазам,
При каждом стоне, мне казалось,
В тоске душа её сжималась.
И я от страха цепенел,
Зажав дыхание, терпел.
А мама мне в тиши ночи
О душ бессмертии журчит,
О том, как Божий сын Христос
Всем нам спасение принёс,
Во имя нашей жизни вечной
Он принял муки человечьи.
И я, как Он, хотел терпеть,
Прогнать больную круговерть…
Ведь боль моя – для мамы смерть…

И в эту смерть мне как не верить?
Ведь умерла подружка Вера.
В мороз, в метель малютку белокурую
Тащили мы ко мне с температурою.
Я за значок, казалось мне, красивый, красненький,
Для кукол трём своим подружкам, трём сестричкам,
Резал галстуки,
На рынке мамой выменян запас для юбки.
Как Верочка смеялась! Веселилась!
Розовели щёчки, губки.
И хоть потом от мамы мне досталось,
Но всё же с мамой мы решили:
Что за малость
За то,
Чтоб Верочка в конце печальной жизни
Насмеялась!
И как от слёз барак,
От горя не ослеп,
Малютку видя в кружевах
(Обмененных на хлеб)?
Сидела в изголовье
Верочкина мать,
Глаз с дочки не сводила,
Ей галстучную куколку
В гробик положила.
Частицу моего ей положила «я»…
Вина моя! Вина моя…
Всю жизнь не лажу я с собой —
Ложусь с виной… Встаю с виной…
Я плакал от тоски великой,
Но мама предлагала
Обратиться к Лику:
Встань на колена, помолись.
Мы все грешны. На Бога положись…
Однажды Настенька
(Так звали мать покойницы)
Прижав меня, просила успокоиться:
Болела Верочка. Тут нет ничьей вины.
Но грезились мне гроб, проклятые блины…
Я всю картину ясно вижу.
С тех пор я поминанья ненавижу…