Анатолий Резанович - Полынь-вода

Не хотели знать Евсея за темное прошлое и местные власти. Они долго не приписывали его дом ни к селу Рубеж, ни к соседней деревне Заболотье, между которыми клинилось бывшее болото. В конце концов, решили: раз Евсей в колхозе не работает, то он, значит, единоличник, а его хозяйство – дом, подворье и огород – хуторское, обособленное и в перспективе подлежит сносу. Другими словами, ничего и нигде регистрировать не надо. Вроде хозяйство есть, а вроде его и нет.

К удивлению властей, их решение Евсею понравилось – сам себе хозяин, а потому спросу никакого. Правда, иногда на местные власти он злился, обзывая их одними и теми словами: «Ссучились, комуняки!..» Эти слова были любимыми у Евсея.

На лавке он сидел долго, пока не почувствовал, что замерзает. Съежившись, собрался было идти в дом, как услышал чей-то разговор, вернее, обрывки фраз: «Вчера из Минска… Да… На работу? Через неделю…» Старик настороженно стал прислушиваться. Голоса были тихие. Это успокоило его. Он встал, стараясь ничем не выдать себя, подошел к забору, глянул в щель: стоят двое. Узнал Галю – дочку Николая Поликарповича и Ольги Андреевны Филановичей, по-уличному – Микулы, и Алексея – сына Городчанки и ее мужа Степана Федоровича Жилевского, прозванного после того, как попал в страшную аварию, сбив своим грузовиком толстенное дерево, Жильцом – производным словом и от фамилии, и от того, что выжил.

Евсей неприязненно подумал: «Снюхались, места другого не нашли». Тихо отошел, потоптался, кашлянул в кулак. За забором притихли. Старик зашаркал к калитке, открыл, сухо выдавил:

– Кто тут, не узнаю…

Парень промолчал, девушка смущенно улыбнулась, откинула назад свои густые темные волосы, спросила:

– Вы чего не спите?

Евсей ухмыльнулся:

– Не спится, милая, не спится…

Он уставился на Алексея. Парень отвел взгляд, взял под руку девушку.

– Пошли отсюда.

Они ушли.

«Вот оно, чужое семя… – Глядя на рослую, плечистую фигуру парня, старик зло плюнул и поплелся в дом. – Ни здравствуй тебе, ни до свидания…» На пороге он повернулся, еще раз оглядел двор, огород и лишь тогда захлопнул за собой ржаво скрипнувшую в ночной тишине дверь.

III

Алексей и Галя шли по центральной улице села к дому Микулов, что стоял напротив церкви. Под ногами было мокро, тянуло сыростью. В темных, прихваченных по краям ледком лужах, поблескивали редкие звезды.

– Ты чего не поделил с дедом Евсеем? – шутливо спросила Галя.

– А чего мне с ним делить, – хмуро ответил Алексей, останавливаясь возле старого тополя. – Он для меня никто.

Помолчав, добавил:

– Мой дед Федор говорил, что Евсей в войну людей наших убивал.

– Тоже скажешь. – Галя зябко поежилась. – Я сама знаю, что Евсей был полицаем. Но чтобы людей убивал… Как он мог, такой тихий, слабый…

– Не знаю, он мне об этом не рассказывал.

– Не шути.

– Я не шучу. Думаешь, Евсей просто так один живет? Нагадил он сильно людям, наследил по-черному, а теперь никому не нужен. Может, даже себе. Не живет, а существует, что крот в норе.

– Существует?

– Именно.

– Если это правда, то страшно.

– Страшно. В этом ты права. Не представляю, как быть все время одному.

– В старости многие одни.

– Это не тот случай. Ладно, пошли…

– Подожди, – Галя взяла Алексея за руку, сжала в своих мягких теплых ладонях. – Зла в тебе много. Не надо таким быть, не надо. Евсей получил свое – отсидел.

– Ты его не защищай.

– Я не защищаю, я о тебе, пойми…

Вернувшись из армии, Алексей, встречаясь с Галей, стал открывать ее для себя по-новому. Это была уже не та восьмиклассница Галя-Галочка-Галина, которую он так, десятиклассник, про себя называл, а потом пригласил на школьном вечере на танец, после чего, не зная о чем с ней говорить, молчаливо провожал домой. За это время Галя окончила Пинское педагогическое училище и теперь работала учительницей в Долинской средней школе. Что-то неуловимо-женственное, не терпящее грубости, сквозило в неторопливых и притягивающих Галиных движениях, жестах, улыбке. В разговорах появилась сдержанность и рассудительность. И лишь большие карие глаза под выразительными стрелками смолисто-черных бровей остались прежними – доверчивыми и добрыми.

– Обо мне так не думай, – жалея, что завязал этот разговор, проронил Алексей. – Злости у меня нет. Вернее, почти нет. – Он обнял Галю. – Лучше давай не будем об этом. Хорошо?

– Как хочешь.

Девушка податливо прижалась к парню.

– Ты не замерзла?

– Чуть.

– Только чуть?

– Да.

Алексей ласково провел рукой по пышным и душистым волосам Гали, дохнул в ее лицо горячим теплом. Закрыв глаза, она откинула голову назад и счастливо разжала влажные сочные губы…

Алексей и Галя еще долго стояли под разлапистым тополем, потом прошлись по улице, которая одним концом врезалась в дорогу, ведущую в районный центр Долин, а другим обходила край бывшего болота и заканчивалась в Заболотье.

Голоса парня и девушки то умолкали, то слышались снова.

Прощались Алексей и Галя уже под утро, когда на светлеющем небе спокойно и тихо таяла луна, а перед близившимся новым весенним днем высокие деревья, дом Микулов, щербатый забор, церковь и все, что было вокруг, казалось, тонули в теплом, свежем и полупрозрачном сыродое.

IV

А вода все прибывала.

В мутном рассвете послышались тревожные голоса людей, звяканье ведер, стук топора. Село просыпалось.

Дед Федор, в зимней шапке, телогрейке, резиновых рыбацких сапогах, которые гармошкой сидели на его длинных и худых ногах, собирал принесенные паводком во двор поленья, щепки, носил их в дощанку. Бабка Вера доила корову.

– Стой, Лысуха, стой, говорю! – поминутно покрикивала старуха, хмуря свое круглое, добродушное лицо.

Корова беспокойно переступала с ноги на ногу, поднимала голову и тревожно втягивала сырой, смешанный с запахом навоза воздух. «Чувствует беду» – думал старик, поглядывая на корову. Собрав дрова, он решил сходить к сыну с невесткой.

– Я до Степана, – предупредил старуху.

И пошел через залитый огород к дому сына.

Надежда Казимировна, невестка деда Федора, полночи не спала – ждала Алексея. Поднялась позже обычного. Быстро оделась, затопила печь. Окинув ее взглядом, подумала: «Побелить надо – потемнела совсем». И, словно стыдясь своей нерасторопности, глянула на мужа. Степан Федорович, наваливаясь на стол широкой грудью, вяло хлебал вчерашние щи.

– Может, я подогрею? – заботливо спросила Надежда Казимировна.

– Не надо, – отказался Степан Федорович, смахивая со лба клок волос, неровно и размазано белеющих, точно на них сыпанули мукой. – Ты сама ела?

– Успею, – обронила Надежда Казимировна. – Вода все залила, торопиться некуда.