Анатолий Резанович - Полынь-вода

Притихший Илья напряженно ждал. Его тяжелые водянистые мешки под глазами нервно вздрагивали, худой кадык то и дело уходил вверх, теряясь под небритой несколько дней щетиной.

Старик разлил самогонку. Гостю – полный стакан, себе – половину. Не дожидаясь приглашения, Еремеев осторожно взял стакан и, задирая голову вверх, надувая до красноты жилистое горло, медленно выпил. Евсей поднес свой стакан ко рту, но тут же поставил обратно: его тошнило.

– Прикуси сначала, – осоловело посоветовал Илья, доставая негнущимися пальцами кильку.

Евсей вздохнул:

– Меньше бы ты пил.

– Ты что ж, попрекаешь? – Илья, перестав жевать, набычился. – А-а?..

– За что же мне тебя попрекать. – Евсей пожал худыми плечами. – Жалею…

Илья вперил угрюмый взгляд в Евсея. Тяжело ворочая языком, медленно проговорил:

– Раньше надо было жалеть. А сейчас чего ж… Себя лучше пожалей. Желтый весь… Помрешь скоро…

– Ты что ж говоришь, – выдавил Евсей, – против ночи…

Разговоров о смерти он не терпел – боялся ее, хотя и понимал, что не вечный и никуда от смерти не денется, а все равно думал о ней со страхом. Даже не со страхом, а ужасом. Может, потому, что сам не раз сталкивался со смертью, а может, потому, что самому когда-то пришлось убивать…

– Помрешь, – упрямо повторил Еремеев. – Николая Стреху помнишь?.. Он тоже перед смертью пожелтел весь. Врачи его от желтухи лечили, а у него рак был.

Кровь хлынула в голову старика. Дышать стало трудно, в ушах отрывисто застучало. Евсей медленно поднялся, прошипел:

– Выйди из хаты…

Илья до хруста в пальцах сжал кулак, угрожающе выдохнул:

– Я тебе этого не забуду… Ты давно нарываешься, давно…

Старые счета были у Ильи Еремеева к Евсею. Старые, да крепкие.

Это случилось в середине шестидесятых годов, когда Илья учился в четвертом классе. После занятий он играл с ребятами на колхозном кукурузном поле в войну. Тихо пробираясь сквозь высоченные стебли, нос к носу столкнулся с Евсеем. Оба перепугались.

– Дядя Евсей, – удивился Илья, – ты чего тут?

– Кукурузу сторожу, – боком закрывая мешок с отборными початками, шепотом проговорил Евсей.

– Ты же не сторож, – тоже переходя на шепот, усомнился Илья.

– А тебе что?!

Евсей смерил паренька хмурым взглядом.

– Кукурузу воруешь, – пугаясь своей догадки, проговорил Илья.

– Я?.. – Евсей вытаращил свои рыбьи глаза. – Ах ты, щенок вшивый!

Он схватил парня за ухо и, выкручивая его, резко толкнул. Илья упал, от страха и боли ужом скользнул в гущу кукурузы и оттуда, убегая, крикнул:

– Все расскажу бригадиру.

– Поглядим, – с ехидной злостью обронил Евсей.

Он достал из кармана огрызок химического карандаша и, слюнявя его, вывел каракулями на своем мешке: «Еремеевы». С этим мешком направился прямо в школу, к директору, мол, смотрите, чем ваши ученики занимаются – колхозную кукурузу воруют. Скандал получился большой. Мало того, что Илью гневно отчитали на общем собрании школы, так еще вдобавок нехорошо прописали о нем в районной газете, где заодно мазнули грязью и его родителей, вспомнив, что они не хотели вступать в колхоз. С этого случая учеба и жизнь Ильи пошли наперекосяк. Постоянно ощущая на себе отчужденно-подозрительные взгляды учителей и одноклассников, он стал убегать с уроков, не приходить на занятия. Еле-еле окончив семь классов, начал выпивать, пытался ездить на заработки, но нигде не мог проработать больше двух-трех недель из-за своей излишней нервозности.

– Ты еще поплачешь, – угрожающе пообещал Евсею Илья.

Он плеснул себе в стакан остаток самогонки, выпил не закусывая. Поглядел стеклянными, невидящими глазами сквозь Евсея, тяжело поднялся, процедил:

– Гад…

С трудом оделся и, едва держась на ногах, поплелся к себе домой, где его ждали тихая покорная жена – рыжая фельдшерица Галя да четверо детей, мал мала меньше.

Проводив Еремеева ненавидящим взглядом, Евсей бессильно опустился на стул, уставился на ожившую от весеннего тепла муху. Муха сонно ползала по крошкам хлеба, пожелтевшему куску сала. Перед пустым граненым стаканом, из которого пил Илья, остановилась, застыла. Глядя на нее, старик вдруг с болезненной ясностью представил свою смерть. Он почувствовал ее физически. Она где-то рядом. Быть может, сидит за столом напротив и глядит своими страшными глазами на него, Евсея, так, как он глядел на муху: сонно и равнодушно.

«Помрешь скоро», – вспомнились слова Ильи.

«Помрешь, – точно обухом стукнуло в голове. – Вот он, мой сон…»

Евсей бессознательно уставился в окно. За его немытыми стеклами кружилась тьма. Тянуло холодом и одиночеством. Как в ту ночь…

Он, Евсей Друцкий, его дружки – Андрей Мозолевич и Тихон Стасюкевич, все – полицаи из Городка, ночью постучались в хату Марии Лемешевич – жены местного участкового, которого в начале войны призвали на службу – в армию. В окне мелькнуло что-то белое, потом послышался женский голос:

– Кто там?

– Свои, – ответил Тихон.

Когда дверь открылась, он грубо оттолкнул женщину, вошел в хату, осмотрелся. Никого. Лишь спящий годовалый ребенок. Стасюкевич уставился на него, ухмыльнулся:

– В батьку.

Мать, чувствуя беду, подошла к ребенку, загородила собой, с сердцем проговорила:

– Мы-то в чем виноваты?.. Война. Побойтесь Бога…

– Бога? – Переспросил Стасюкевич. – А ты веришь в Бога? Муженек твой верит в Бога? Не верит, раз Советам служит.

– Он не верит, правда. А я веру, веру…

– Евсей! – крикнул Стасюкевич. – Возьми дитя.

Женщина побелела, рванулась взять сына, но сильный удар свалил ее с ног.

– Кому говорю! – прикрикнул Тихон.

– Бери, – нервно теребя покалеченное партизанской пулей ухо, прорычал Мозолевич.

Евсей взял дитя. Грубо, неумело, не зная, что делать. Ребенок проснулся, закричал.

– Что ж ты своего муженька, своего защитничка задрипаного в армию отпустила? Что ж не придержала, а?

Стасюкевич, наступая на женщину, опять ударил ее.

– Сука!..

Он бил пока она не потеряла сознание. Бил Марию и Мозолевич. Бил жестоко, с остервенением.

А ребенок кричал, захлебывался в плаче, точно хотел выплакать всю боль этой ночи: свою и материнскую.

– Пошли, – коротко приказал Стасюкевич и вышел с Мозолевичем из хаты.

Евсей с ребенком поплелся за ними.

– Куда его? – спросил.

– Куда?! – Тихон нервно повел мутными, полупьяными глазами вокруг, остановил свой взгляд на реке. – В воду!

– Не могу я… – Евсей задрожал. – Дитя еще…

Мозолевич нервно хихикнул.

– А я могу, – угрожающе обронил Стасюкевич и взвел курок винтовки. – Считаю до трех. Раз…

Евсей попятился к реке. Что-то человеческое, забытое за то время, когда он пошел служить немцам, шевельнулось в его душе. В какое-то мгновение он хотел кинуться в реку вместе с ребенком, чтобы уйти из этой жизни, забыть свою слабость, страх, предательство, чтобы покончить со всем разом. Но когда глянул вниз на холодную бездну, на дуло винтовки, то понял, что не сможет покончить с собой, что боится смерти, что хочет жить, жить… И он бросил дитя, вскрикнув от ужаса и отвращения…