Сергей Колчин - Еврейское щастье

Встречает меня Яков Моисеевич в домашних тапках войлочных, в дом зовет. Захожу, матерь божья – красотища неописуемая. Витражи, позолота, статуэтки мраморные, как в Ватикане. Разве что достоинство фигами не прикрыто. На одном причиндале шляпа ковбойская покачивается. Пахнет сигарами гаванскими Боливар. На стене – телевизор. Я такой большой раньше видел только по телевизору в передаче про Филиппа Киркорова и его задушевного друга-сподвижника Максима. Живут же Шнипперсоны – каждому пожелаешь! Как сыр в масле перекатываются! И еще пришел я к неутешительному для себя выводу, что мансарда моя на Елисейских уступает. Эх, надо было не жмотиться, на третьем этаже брать. Что с того, что оттуда вид ограниченный – зато семь комнат, не считая подсобных помещений.

Стушевался я малость. А как же иначе? Как не оробеть при этаком богачестве? Но тут и вовсе, чуть в штаны не наложил с испугу. Высовывается из-за спины Якова Моисеевича вот такенная рожа с пастью саблезубого тигра. Алабайка. Центнер агрессивного мяса. Одно утешает, что глаза вроде добрые и хвостиком повиливает.

– Не шевелись, Соломончик. Я тебя умоляю! В ближайшую минуту судьба твоя решится, – остерегает меня Яков Моисеевич и сторонится, собачку вперед пропуская.

А я и так, без слов его страхонаводящих, не дышу давно. Только мурашки на спине и икота.

Подходит тварь ко мне, обошла по часовой стрелке, обнюхала и лапу подала. «Гав, гав», – сказала. Видно, поздоровалась так. «Наше вам с кисточкой, – отвечаю. – Весьма радс».

– Теперь суй ей колбасу, – командует Шнипперсон.

Я, как сказал поэт, достаю угощение из широких штанин дубликатом бесценного груза, глаза зажмурил и сую в пасть четвероногого друга четверть батона любительской за триста восемьдесят. Арафатка нежно приняла продукт высшего сорта, с благодарностью. Ладонь лизнула и поверх нее зубами лязгнула. «Не дрейфь, мол, Соломоша. Не трону покуда», – намекнула она мне этим лязгом.

Когда ей Шнипперсон намордник надевал, она усердно головой вертела и слюну пускала. Но далась, куда деваться? В лендровер мой Арафатка уже сама запрыгнула.

«Поехалииии!» – возликовал я и вдавил педаль. На российско-украинской границе мы встали через шесть часов. Я впопыхах даже полуденный намаз пропустил, чего в обычной обстановке ни себе никогда не дозволяю, ни домочадцам своим, ни приживалкам. Надеюсь очень, что простится мне, и есть на то две причины, что сбудутся мои надежды. Первая – путешествующим дозволено на потом откладывать. Вторая – коврик в шерсти весь налипшей, Арафатка на нем чесаться приспособилась, а какой может быть намаз на грязном коврике – сплошное богохульство и ваххабизм в худших его проявлениях.

Едва проехал пограничный знак, немедленно подташнивать меня начало. Я давно приметил, что как только приближаюсь к черте оседлости ближе пятидесяти метров, так непременно, то понос, то золотуха, то ногти потеют, спасу нет. И на компасе, что мне дедушка Элимелех подарил на день освобождения Албании, стрелки перекувырнулись и обе в обратном направлении уставились.

Пункт пропуска перегораживал шлагбаум, за которым покуривали пограничники (на местном диалекте – прикордонники), но не они привлекли мое повышенное внимание, а розовощекий верзила-таможенник, который прямо-таки впился в меня с лендровером и оценивающе прищурился.

Я кипу для солидности надеваю, окошко приспустил, гляжу, а таможенник в улыбке расплылся весь и прямиком к моему лендроверу чешет. Подошел, Арафатку увидел, так и вовсе потеплел взглядом, и говорит (на местном диалекте – гуторит) вполне себе политкорректно:

– Тю! Який гарный у вас пес. Шо за порода?

А я не пойму сразу, кого ввиду имеет: то ли меня, то ли Арафатку?

– Привет, земеля, – отвечаю расхлябанно. – Породой собака алабайской, откликается на Арафатку.

Таможенник языком как зацокает, восхищение выражает. Руку к хохолку Арафатки тянет. Я пожалел тут остро, что у суки намордник на лице. А так наказала бы слонопотамина моя с заднего сидения самостийного за все притеснения прошлые, оттяпала бы ему кисть по самый локоть. Тогда бы и кормить животную днем не надо – таможенник вон какой упитанный, там и жира прослойка вкусная, и косточка мозговая.

Но таможенник или мысли мои разгадал, или в глазах Арафатки что-то такое углядел, но руку одернул и строгость в лице установил.

– Довидка про плимений цинности е? – спрашивает, а сам большой палец о средний и указательный потирает.

– Е, – расстраиваю я его и протягиваю справку из папки. Ее мне Яков Моисеевич вручил, как я понимаю теперь, специально для такого случая.

– Ветеринарний паспорт е? – не сдается проверяющий, но уже разминает большой палец только об указательный.

– Е, – достаю я паспорт.

– Щеплення усе?

– А як же, – отвечаю и тыкаю в нужные страницы с отметками о прививках.

– Довидка формы одни е? – с надежной интересуется таможенник.

– Е, – показываю.

– И видмитка «вивиз дозволено» е? – просящий голос служивого способен был разжалобить кого угодно, даже мой двоюродный дядя Гольренбрухтцербрехер не устоял бы, а тот работает не кем-нибудь, а главным забойщиком на мясокомбинате им. Клары Цеткин, но я был непреклонен.

– Е, – отвечаю. Мщу в его лице за все поколения сородичей попранных. Его ведь предки держимордые по всей Малороссии в свое время щитов понаставили с надписью «Бери хворостину и гони жида в Палестину».

Возвращает мне таможенник документы, смотрю я в его глаза и наблюдаю две очень грустные маслины. Сразу мне захотелось ему денег дать, хоть немножко, но вовремя вспомнил наставления тетушки Сары: «Соломоша, никому денег не давай, даже если очень захочешь. Перехотится потом обязательно, вот увидишь».

И взаправду, перехотелось, а ведь чуть было не купился на страдания юного Вертера. Ушел несолонохлебавший таможенник, и подошел совсем вялый погранец. Тот ведь видел все, такое дело, и как с собакой не срослось, и что напичкан я бумагами на всевозможные каверзы, так вовсе уж поверхностно мой паспорт пролистал, штампанул и пропустил в Украину.

От границы до тетушки Шнипперсоновой рукой подать, две сотни верст с гаком всего-то. Через час подъезжали к хате. Арафатка моя разволновалась совсем, заскулила, мордой в спину тычет. Уговорила, сука. Снял я с нее намордник. И, правда, чего ей в наморднике по Украине ходить?

Смотрю, тетушка поспешает с огороду. Арафатка вовсе в неистовстве. Лай ее на Днепре всю рыбу распугал. Делать нечего, выпускаю животную из лендровера.

Тетушка, завидя такую тушку, раскудахталась, Арафатка еще пуще прежнего забрехала. Хвостами обе завиляли и кинулись друг друга облизывать. Уж такая промеж них любовь образовалась, аж я не могу. Слеза пустилась от чувств моих соленая прямо на автоматическую коробку передач лендровера моего с кожаными сиденьями.